Лаборатория находилась в подвале гостиницы при Пулковской обсерватории. Дежурная гостиницы вызывала меня к телефону: «Штемлера из подвала!» Завод арендовал подвал совместно с Институтом геологии. Пулковский холм был выбран в связи с относительно устойчивым сейсмическим фоном, необходимым для наладки чувствительной гравиметрической аппаратуры, детищем института. Так что подвал делила заводская бригада вместе с учеными. Там я и познакомился с Георгием Сергеевичем Васюточкиным — невысоким, худощавым, с тонким болезненным лицом, отмеченным серыми глазами и удлиненным носом над узкими смешливыми губами, — человеком одаренным и сведущим во многих областях. Его тихий, интеллигентный говор вгонял в оцепенение двух заводских алкашей-механиков, у которых из частей речи сохранились лишь предлоги и союзы. Но механики они, Вовшин и Зейц, были отменные. Я и раньше наблюдал этот феномен — при определенном пороге опьянения руки моих механиков отлично справлялись с ювелирной работой. Трезвым это им не всегда удавалось, возможно, по причине скуки. Перевалив же этот порог, они нарабатывали сплошной брак. Однако определить его в граммах водки я не мог, как ни старался…
Васюточкин был разносторонней личностью. Знаток поэзии Серебряного века, он обладал феноменальной памятью, вкусом, разговаривал по-английски, слыл теоретиком классического джаза, коллекционировал все, что касалось этого искусства, а подобное для казенного времени шестидесятых годов расценивалось не только каким-то эпатажем, но и в некотором роде вызовом системе. Васюточкин был скрытен, тих и скромен. Надо отметить, я отношусь к слишком уж скромным людям с некоторым подозрением. Не раз убеждался в остроте их зубов, ядовитости языка и хамелеонности натуры. Так что не особенно стремился к сближению с ним — работали мы в разных углах просторного сырого подвала. Но однажды на какой-то полуофициальной джазовой тусовке в Доме культуры пищевиков, к своему изумлению, узнаю в тщедушном лекторе нашего Георгия Сергеевича.
Подтверждая наблюдение, что мужчины невысокого роста, худощавые, подвижные, ничем не приметной наружности (за исключением глаз) добиваются в жизни гораздо большего, чем видные и авантажные, Георгий Сергеевич не раз удивлял всех, ловко проворачивая, казалось, безнадежные дела. Его группа занималась разработкой макета квантового магнитометра, и позарез были нужны несерийные элементы для оптического канала. А год стоял 1962-й. Время суровых правил секретности, время наказаний без преступлений. История о том, как Георгий Сергеевич без сверхдопуска проник в Институт кристаллографии и в коридоре, узрев академика Шубникова, в течение трех минут заполучил от старика, совершенно бесплатно, несколько дорогостоящих пленочных поляроидов, — эта история меркнет в сравнении с историей, как наш Георгий Сергеевич обаял сурового академика Иосепьянца, проникнув на территорию сверхсекретного оборонного бюро Министерства среднего машиностроения, и вынес оттуда два малоинерционных фотодетектора.
Изумленный академик, выслушав просьбу Георгия Сергеевича, задал один-единственный вопрос: «Как вы сюда проникли?!»… Принимая все это во внимание, я ничуть не удивился, когда узнал, что Васюточкин стал депутатом Ленинградского горсовета. А ныне он — активный член элитарного Всемирного клуба петербуржцев. Вот каков на самом деле скромный и неавантажный мой приятель, дай Бог ему здоровья! Ибо недавно слышал, что какие-то мерзавцы ударили его по голове на родном Васильевском острове, ночью, со спины, куража ради. Васюточкин едва оклемался… Кстати, именно в доме у Васюточкина я познакомился с поэтом Виктором Кривулиным, с которым в дальнейшем столкнулся по работе в Пен-клубе… Но не буду отвлекаться в самом начале «плавания по волнам житейских воспоминаний».
Словом, бытие мое в роли инженера завода, рутинная работа навевали скуку. Подвальное существование без дневного света вызывало ломоту в костях, а водочный дух, что тянулся от механиков Вовшина и Зейца, пробуждал тоскливую мысль о том, что где-то люди живут иначе. Вот есть остров Свободы, далекая Куба, портреты вождя которой, молодого бородача, почти моего ровесника Фиделя Кастро Руса, заполонили страницы всех газет и из-за которого однажды чуть ли не отметили друг другу физиономии мои славные механики, утверждая, что Рус он на то и Рус, что из наших, русских, из-под Вологды, откуда злой судьбиной были пленены его предки при Наполеоне. Поэтому он и тянется к России: кровь — не водица. Так-то… Да и на орбиту тогда же запустили тоже почти моего ровесника — первого космонавта Юрия Гагарина…
Все это в те годы отвлекало обывателей от трудной бытовухи, от бесконечных очередей за всем, начиная от картошки и кончая автомобилями. Не унывайте, граждане! Научно-технические достижения и международные успехи — признаки возрождения страны, но пока вам это не понять в силу серости и узости мировоззрения…
Я входил в положение страны и радовался вместе со всеми, получая в месяц зарплату, которой с лихвой хватало на сносную жизнь семьи из трех человек… дней на десять. Преимущество у этой работы было одно и существенное: свободное время. Отдаленность от завода создавала в подвале атмосферу вольницы — эдакая свободная экономическая зона. Появился источник дохода, правда, не совсем законного. И я не мог не воспользоваться возможностью чем-то компенсировать свою «хорошую, но маленькую зарплату». Из геофизических экспедиций страны к нам на завод привозили в ремонт градиентометры. Этим мы и пользовались. Хотите ремонтировать — пожалуйста, дожидайтесь своей очереди. А если не терпится, если на носу полевые работы, если срывается график— пожалуйста, мы в свободное от работы время произведем ремонт, но за особую плату. И дело пошло! Порой при четырех плановых приборах выпускали шесть левых, ремонтных. Любили мы это занятие — живые деньги шли… Возможно, в те далекие годы начала шестидесятых и была проложена просека к роману «Коммерсанты». Впрочем, коммерцией впервые я занялся в детстве.
Южное бакинское солнце лепит на асфальте причудливые контуры домов. Чтобы побороть скуку, я, десятилетний коммерсант, старательно шагаю по кромке рисунка, повторяя его изгибы. Задрипанный портфель воровато вспух от двух великолепных, тисненных золотом томов «Школы игры на фортепиано» Бейера и «Сонатин» Клементи. Ноты мне купила бабушка, Мария Абрамовна. «Внук мой будет играть на пианине. Или я буду не я», — всем говорила бабушка. Ноты она купила на толкучке, где в военном сорок третьем продавали с рук всякую мелочевку: круглый американский шоколад, иранские финики, местный соленый сыр-мотал, белые куски буйволиного масла, теплые носки из американских посылок. Моя бабушка имела на толкучке «точку», вроде крохотного магазина. Товар она раскладывала на перевернутом ящике. Бабушка слыла удачливой торговкой и, как правило, возвращалась домой с выручкой от своей мелкой спекуляции. А что было делать: на зарплату одной мамы — бухгалтера в Институте физкультуры — не проживешь. А отец мой, Петр Александрович, воевал солдатом, аттестат ему не полагался. А тут еще внуки — я и моя сестра Софья. Их надо не только кормить, но и обучать музыке…
После каждого занятия я, глотая слезы, осматривал плечо, в которое тыкала острые пальцы училка, заставляя меня правильно держать музыкальный счет. В отместку я избавлялся от ненавистных нот, таская их на другой толчок, книжный, скупщику — одноглазому старику-армянину. Тот при виде товара поднимал вверх палец, вскидывал на меня единственный глаз и спрашивал: «Дома знают?!» И я отвечал, ничуть не смущаясь: «Дома все голодные и больные. Только я еще хожу». — «Хороший мальчик, — говорил старик, отсчитывая деньги за ноты. — Большой будешь жулик».
А вот пример другой просеки к роману «Коммерсанты», еще одного личного опыта в области коммерции, но он относится уже к более зрелому возрасту… Дошел до Ленинграда слух о том, что последний писк моды — механическая бритва «Спутник» — пользуется огромным уважением на далеком юге среди тамошнего мужского населения. Бедолаги ходят со щетиной на щеках, ленятся бриться. И эта диковинка начала шестидесятых годов была бы им весьма кстати.
