Annotation
(Из украинских сказаний).
Любич-Кошуров Иоасаф Арианович
Иосаф Арианович Любич-Кошуров
* * *
Любич-Кошуров Иоасаф Арианович
Пан -- волчья душа
Иосаф Арианович Любич-Кошуров
Пан -- волчья душа
(Из украинских сказаний).
В кабинет к пану Висковичу вошел его эконом и сказал: --Милостивый пан, сейчас я проходил мимо той, знаете, башни, где у нас сидят казаки, чтоб им лихо было, схизматикам [схизматики -- этим именем католики называют православных], и в нынешний Велик-день, как и было лихо и в прошлом году...
При этом эконом шевельнул бровями и крякнул.
-- Чтоб им лихо было, -- повторил он. -- Да.
И опять крякнул.
Голос у эконома был глухой, невнятный. Когда он говорил, его круглые, пухлые щеки отдувались, словно, кроме слов, срывавшихся беспорядочно с языка, у него было за щеками еще что-то, что путалось между словами, перекатываясь от щеки к щеке.
-- Вы знаете, милостивый пан, Апанаса-сторожа?
На минуту он умолк, бросив на пана короткий взгляд исподлобья, потом поднёс руку к губам, кашлянул в ладонь и опять так же исподлобья поглядел на пана.
-- Конечно, знаете. Он уж сторожит этих схизматов скоро будет год. Так он говорит:,посадите меня, пан эконом, лучше на цепи, как пса, только не оставляйте на нынешнюю ночь около башни ".
Пан поднял голову и остановил на нем глаза.
Он ничего не сказал эконому, потому что эконом должен был в некоторых случаях понимать пана без слов -- по одному его взгляду.
И, расставив длинные руки с широкими длинными ладонями, эконом вздернул потом плечи и ответил на этот безмолвный вопрос, выгибая брови почти дугой над округлившимися, выпятившимися немного из орбит, недоумевающими глазами:
Говорит: "боюсь", говорит, папоротник, который растет около стены по рву, стонал в прошлом году в ночь на Великую пятницу так громко и так страшно, что он, будто бы, чуть не умер со страха.
-- Очевидно, он дурак, -- сказал пан.
-- Я сам так думал, ваша милость, но, однако, осмелюсь доложить...
И тут эконом занес одну руку за спину, приложив ее к спине тыльною частью, и, растопырив пальцы, согнул немного спину, а другую руку поднял в уровень со лбом и приставил ко лбу указательный палец.
-- О, это тоже, как понять... Я также слышал, будто именно папоротник стонет в ночь на Великую пятницу... Мне говорил об этом один монах, когда я был в городе на базаре...
Он выпрямил спину и значительно мигнул глазами. Руку он продолжал держать за спиною, нервно шевеля пальцами.
-- Тогда, значит, и ты дурак -- проговорил пан и нахмурился. -- Ты даже глупей Апанаса, потому что Апанас -- сторож, а ты -- эконом, и ты думаешь так же, как сторож.
И вдруг его лицо побагровело. Что-то зажглось в глубине его глаз, точно огненные точки. Прямо в глаза эконому он вперил свой взгляд... И эконому казалось, будто в глазах у пана темная ночь, и из глубины этой ночи блестят ему в лицо два волчьих глаза...
Он задрожал.
Пан задышал часто, с хриплым сопеньем, кусая кончиком зуба с левой стороны рта нижнюю губу.
Эконом чувствовал, как ноги у него подкашиваются сами собой. Одну минуту он был близок к тому, чтобы упасть на колени перед паном, и уже согнул колени...
Но в голове у него все словно вдруг спуталось, смешалось. На мгновение он перестал сознавать, где он, что с ним, кто сидит перед ним.
Дикий ужас охватил его. Он закрыл лицо руками и зашептал:
-- О, Матерь Божия!
Он никогда не видал пана таким гневным.
И ему сейчас, правда, показалось, будто это пан и будто не пан. Будто кто-то другой глянул на него изнутри пана...
-- Пошел вон! -- крикнул пан, -- и приготовься сегодняшнею ночью идти со мной слушать, как стонет этот ваш папоротник! Я тебе покажу, как потакать трусости и глупости!
* * *
Эконом шел за паном вдоль замкового рва, приложив свою шапку к груди и украдкой крестясь под шапкой.
Изредка он взглядывал на пана, и тогда по его телу пробегали холод и дрожь.
И он опять начинал креститься.
В руке у пана была сабля. Она тускло блестела в темноте.
"Господи, -- думал эконом, -- зачем он вытащил ее из ножен?.." Ножны были у него в руках: пан передал их ему, отстегнув от пояса, чтобы они не путались между ногами.
"Зачем, зачем он ее вынул? "
Пан остановился.
-- Где папоротник?
Он глядел на эконома через плечо. Эконом видел только угол его глаза, но ему опять почудилось, что глубоко в глазах у пана в ту минуту, когда он обратился к нему с этим вопросом, словно блеснули чьи-то другие глаза...
Блеснули и потухли.
"Ой, Матерь Божия, это его душа смотрит! "
Эконом даже пошатнулся при этой мысли, будто его кто ударил в темноте в грудь.
-- Тут недалеко теперь, -- ответил он и подумал опять:
"Ой, волчья у него душа... "
Ему хорошо было известно, что многие люди за грехи своих родителей являются в мир с волчьей душой.
Он вспомнил, как пан мучил своих хлопов [хлоп -- крестьянин], кто бы они ни были -- католики или православные, как он за более крупные проступки вколачивал им гвозди в темя...
В башне у пана томились уже несколько лет пятнадцать казаков. Конечно, они были враги и схизматики, но видно, что у пана волчья душа, если он в Светлый праздник приказывал для разговенья бросать им в окно дохлую кошку...
"Ой, грешник, великий пан грешник!.."
Пан сделал еще насколько шагов и остановился.
-- Где?
И вдруг он повернулся к эконому: он увидел папоротник...
-- Этот?
-- Этот, ваша милость.
-- Ну, будем ждать...
Взгляд эконома опять упал на саблю. Пан держал ее насколько наклонно, острием к нему. Спинка сабли слабо переливалась вдоль синеватого отблеска...
-- Если ничего не будет, -- сказал он, -- я пропорю твое брюхо...
И он повел саблей так, как будто сверлил ею воздух между собой и экономом... Синеватый отблеск теперь пропрянул по сабле от конца к рукояти широкой полосой.
Эконом невольно закрыл глаза.
-- Если ничего не будет! -- воскликнул он. -- О, почему я знаю! Может быть, ничего и не будет.
Он все стоял с закрытыми глазами. Он хотел открыть их, но еще больше смежил веки.
Он прошептал только:
-- Не гневайтесь, пане!.. Ведь это мне говорил монах, а я почему знаю, какой он монах. Может быть, он даже и не монах, а только говорит, что монах. Разве я знаю?..
