Annotation
(Рядовой Рябов).
Эпизод из Русско-японской войны.
Любич-Кошуров Иоасаф Арианович
Иоасаф Любич-Кошуров.
Глава I
Глава II
Глава III
Глава IV
Глава V
Глава VI
Глава VII
Глава VIII
--------------------------------------------------------
Любич-Кошуров Иоасаф Арианович
Серый герой
Иоасаф Любич-Кошуров.
Серый герой
(Рядовой Рябов)
Глава I
Если вы зайдете в казармы Чембарского 284 пехотного полка, вам может-быть бросится в глаза повешенная на самом видном месте картинка, изображающая казнь рядового этого полка, Василия Рябова.
На картинке Рябов представлен стоящим на коленях у края могилы, только что вырытой.
Картинка ярко раскрашена.
На куче желтого песку около могилы валяется заступ... Мрачно чернеет могила... Синеет заступ; лиловые тени лежат на песке от комьев глины и серых камней, выброшенных вместе с песком из ямы.
Против Рябова взвод японских пехотинцев с ружьями.
Рябов крестится. Глаза устремлены вверх...
Взвод японских пехотинцев ждет, пока Рябов окончит молитву.
Художник, нарисовавший эту картинку, не присутствовал, конечно, при казни Рябова.
Рябова расстреляли в японском лагере... А в японском лагере, если и были художники, то уж никак не русские.
Картинка, украшающая казармы Чембарского полка, вне всякого сомнения, нарисована русским художником.
Он, этот художник, вернее рисовальщик, хотя сам может-быть нигде дальше Москвы не был, -- очень хорошо, по-видимому, представлял себе, как должен был умереть Рябов...
Простые русские люди всегда умирают одинаково, где бы ни застигла их смерть...
Известно, что японцы захватили Рябова в костюме китайского манзы. С лица Рябов, говорят, тоже смахивал на китайца.
Во время его странствий его, разумеется, не раз принимали за китайского мужика.
Чтобы уж на этот счет не оставалось никаких сомнений, и взвод японских пехотинцев твердо знал, в чью грудь сейчас вопьются его пули, перед ним обнажили эту грудь, показали крест.
О Рябове я знаю по рассказам одного из офицеров Чембарского полка.
Происходил Рябов родом из Пензенской губернии. Ростом был не высок, сухопар и худощав, но мускулистый, жилистый и страшно выносливый.
С первого взгляда, однако производил впечатление человека немного "зануженного"... Глаза имел серые с редкими бесцветными ресницами и моргал ими так, будто всегда они у него были запорошены пылью, и он только сейчас протирал их пальцами и от того веки у него чуть-чуть припухли и покраснели... Улыбался редко -- доброй улыбкой, -- и улыбка никогда не была у него яркой: она только вспыхивала слабо на бледных, как и лицо, немного крупных губах и сейчас же гасла.
Таких людей, как будто зануженных и вместе крепких как молодой корявый и жилистый дубок на Руси встретишь сколько угодно среди рабочего крестьянства и в Пензенской губернии, и в Орловской, и в Тульской...
Такие люди мало говорят и держатся в стороне. Но если уж запрягутся в работу, не ропщут, как бы тяжело не было и тянут лямку, в которую впряглись, не зная устали, не останавливаясь для отдыха...
Если жизнь есть труд постоянный и неустанный, то про них можно сказать, что начали они жить слишком рано, впряглись в свою рабочую лямку, еще не окрепнув как следует силами...
И доросли, и окрепли уже в работе. В работе они обтерпелись и выработали в себе эту им лишь свойственную неослабевающую скрытую энергию и веру в себя, в свои силы.
У Рябова в Пензенской губернии осталась жена и двое детей.
Хозяйство у него было небольшое. Кормились с трудом, но не голодали: Рябов "вытягивал".
Временами приходилось трудно. Но Рябов не жаловался и не плакался...
И со стороны трудно было решить, тяжело ему жить, или нет.
Вряд ли и сам на это мог он ответить определенно: трудно ему или нет...
Жизнь представлялась ему, как поле однообразно-черное до самого конца, до горизонта... Она не печалила его и не радовала...
Он шел своей дорогой, своей бороздой, и, если иной раз тяжело ему становилось, говорил:
-- Ничего, Бог милостив.
И "вытягивался" еще больше изо всех сил, как мужицкий конь-пахарь, когда соха врежется вдруг где-нибудь на бугре в пересохшую, твердую как камень землю...
Прислушайтесь к мужицкой песне в поле в летний страдный день...
Кажется, временами оборвалась песня, замерла совсем, не дышит, молча тоскует.
А она дышит, она жива... Она затаилась только и-- вслушайтесь -- вьется где-то, пригибаясь низко-низко к земле между комьями и кочками, натуживаясь, забирая силу... И через минуту, глядишь уж, окрепла опять, опять поплыла над полями, все такая же монотонная, тягучая, долгая.
Так текла и его жизнь -- как эта песня -- монотонная, тягучая, не радостная и не грустная.
Был Рябов, одним словом, человек самый обыкновенный, рядовой человек, -- сначала рядовой мужик, а потом рядовой солдат, -- каких у нас сотни и тысячи...
Глава II
Как и другие солдаты, его товарищи, о японцах Рябов представление имел самое смутное, самое неопределенное...
Знал только, что с ними будет война, помнил царский манифест, но тоже очень смутно, через пятое на десятое, и составил по этому манифесту о японцах мнение, что начали они войну первыми и как-то "не по-закону", не "по-благородному".
В памяти у него сохранились из манифеста крепче других слова: "Хитрый враг", "вероломный враг", "коварный враг".
Больше о японцах ему ничего известно не было.
В победе над ними, несмотря на всю их хитрость и коварство, он, однако, не сомневался ни на одну минуту.
Он был твердо убежден, что "наши осилят", утихомирят японцев, и все опять пойдет по-старому.
Если у него и было неприязненное чувство к японцам, то потому только, что японцы зря беспокоят добрых людей, не сидят себе смирно в своих хатах, как сидим, например, мы, и по дурачеству своему затевают войны как будто нельзя обойтись без войн.
С этими мыслями шел он на войну.
Война началась... Выяснилось, что "коварный враг" не только коварен и хитер, но и умен и силен. Генералы наши терпели поражение за поражением...
Полк, в котором служил Рябов, обливался кровью. Многих уже не было в живых, многие на всю жизнь стали калеки.
Временами Рябову казалось, что и его полк, и наша армия заблудились в чужой незнаемой стороне, как обоз в степи в зимнюю вьюгу.
Куда не ступишь, -- всюду смерть... Крутят и воют свинцовые вихри, пышут в лицо пулеметы.
"Коварного врага" встречали обыкновенно там, где его менее всего ожидали.
