А на огороде всё так и прёт, всё так и прёт!

И вот уже, скажем, мать косит ботву, чтобы завтра звать на подмогу. У нас огород был большой, сорок соток. Это, считайте, почти полгектара. Ведь гектар – это 100X100, кажется? Сто метров, ещё точнее, помноженных на сто метров?

И вот набралось к нам человек десять. Всё больше из звена матери, кто свободен от работы в колхозе. И мы выходим копать, рыть у нас картошку. До обеда мы с таким количеством людей проходим почти до бани.

– До меня дошли! – говорит, бывало, Волька. Потому что там, около бани, сорт картошки называется «вольт-ман». – Я самый рассыпучий картофель!

И в этом брат прав: вольтман действительно очень рассыпучий сорт. И самый, пожалуй, вкусный.

А сколько штук его в курне [1], я со счета уже сбился! А мама – она говорит:

[1 Курень – куст.]

– Вот насажали тебя, Волька! И не перетаскать! На следующий год – ни вольтманки не посажу! Или только борозд с десяток.

– А вот я, белая! Ну-ка сколько меня будет? Ой, караул! Что ни курень я, то ведро! Меня даже больше, чем тебя. Вольк! Вот так я! Вот так уродилась я нонешний год!

Маму нашу зовут Марией, Машей. И сорт такой есть.

А меня не было. Как меня звать – такого сорта не

было. Несмотря на то, что я переименовывал все сорта.

– Ма, это я теперь, да? «Митькман» будет! А Волька:

– Нет! «Митькман» не подходит!

– Почему! Волян ты за это!

– Кто бы я ни был, но «митькман» не подходит! Ну коли так, пошли обедать. А то уже вон Додоновы идут с обеда.

– Витя, вы пообедали?

– А вы?

– Мы давным-давно уже пообедали!

– Правда, что ли, Маш? – кричит тётя Анютка, Вить-ки Додонова мать. – Аль он врёт?

– Давным-давно уже, тёть Анюта! – кричу я. – Ой! – кричу я, чтобы мать моя не расслышала: – И да-авно! Давно-давно мы пообедали!

И, глядишь, они, Додоновы, собираются. А мы – за ними идём следом. Если даже чёрная туча закроет всё небо – собираемся. С картошкой – с ней ничего не случится.

– Её ботвой покрыть надо и айда есть, мамка!

И вот мы дома. В избе. Моем все руки и садимся за стол. Нет, впрочем, я не сажусь ещё за стол. Поэтому слышу:

– Хозяйка, это что с им?

– А чего?

– На огороде так просился есть, а в избе… Как не родной он.

Я улыбаюсь. На огороде – это совсем другое дело. В избе же, мама мне говорила, если народ у нас, то будь немножко поскромнее.

И как ей приятно, что я статью^[1] выдержал!

Но я не стеснительный. Особенно за столом. Вот все ещё, скажем, хлебают щи, без мяса. А я – бум! бум! бум! – стучу три раза по блюду. Сигнал я даю. Пора таскать с мясом! И все потащили с мясом.

Хозяин подал команду! И какое вкусное мясо! Это у нас не мясо даже, а петуха мы закололи. Мы: я с Вольной.

А потом у нас идёт каша. Из нового проса пшено. И оно нетолченое утром в ступе.

Мама кладёт масло.

– Раз, два, три! Три ты, мам, ложки наложила! И когда перемешает она всё блюдо:

– Ма, как работник надул попа – расскажи!

– Ой, да, чай, все про это знают? Ну слушайте, раз не слыхали. У попа был работник больно работящий. А поп был жадный. Какой был жадный, таких и жадных не бывает, ей-господи! А дочка была вся в него. Спала она подолгу. Ела досыта. И была бела с лица. Молоком, видать, умывалась. Да. И как они сядут после работы есть, поп дочкин край мазал жирно в блюде. И не мешал ложкой. И всегда он работнику край немазаный подставлял. Работник терпел, терпел, да однова и говорит: «Поверни, господи, чашу, как люблю я дочку вашу». Все за столом подняли голову на иконы. А работник в это время повернул дочкин край к себе. И так он попа с дочкой и дурил. Поп-та намажет дочкин край жирна-а. А получалось… Это он мазал работнику.

– Мам, а он женился на ней?

– Женился.

– А ты недавно говорила: нет.

– Ну, мало ли что.

– Мам, а расскажи, как поп…

– Хватит с тебя. Иди-ка подай нам водички.

Эх, как будто это легко! Сама бы принесла. Или пусть Волька. А нет. Он сидит, как поп, сытый.

Встаёшь. Ведь он бегал за ней на колодец. А я теперь, значит, должен подавать.

«Эх, зачем не я принёс, а он? Сейчас бы вот он подавал!»

Вот как не хочется вставать после обеда!

Но когда встанешь, наберёшь воды, то получается выгоднее даже. То бы я сейчас сидел и очереди ждал напиться. А теперь я сам первый! Ковш полный наберёшь и дуешь, дуешь. И ещё бы пил и пил, но народ ждёт. Надо разносить ковш по «заявкам трудящихся». И как всем пьётся после обеда! Ведра одного не хватает! Принесёшь второе, и опять на дне остаётся. Ковша полтора только. Но это уж попу и мне. А поповой дочке я дам пару глотков глотнуть и… Остальное сам всё выдую.

Ух, напился! И хорошо как в животе стало! Сидишь теперь только и думаешь: «Вот бы дождик пошёл!» Идти на огород желания нет никакого! Тяжело. А таскать как её, картошку, тяжело. Но всё же легче, чем копать. И я бы сказал, интересней. Потому что, когда спустишься с ношей в подпол и там откроешь слуховое окно, – сразу кино в подполе. Луч как в клубе! И как светло с лучом! Зимой с лучиной залезешь,и то не так светло! «Ой, зимой-зимой, до неё ещё, до матушки, далеко. Далеко до зимы, дале-еко. Сто шивырнадцать дней и маленькая тележка с цыганами». Это так мама у нас говорила.

Эх, огород, огород. Не люблю я его. Нет, я его люблю, но только когда его уберут. Я и плети от тыквы повезу с огорода. На самокате. Я их навяжу одна за одну. Штуки по три, по четыре. И вывожу. Пыль до небес аж, как я вывожу! И, бывало, только огород уберём, выкопаем всю картошку, как дни стоят опять сухие. Жаркие.

Это всегда уж так: когда копаешь, торопишься, дожди всю душу тебе вымочат, а уберёшься – опять дни солнечные. Ни дождинки снова не упадёт. Но осень, конечно уж, чувствуется: паутинка летает в воздухе, листва начинает опадать и жухнуть, а та, что ещё зелёная, посмотришь, завтра и она уже с желтизной. Да и вообще ведь это осень: оно, кажется, и тепло днём, и всё ещё солнечно, и, нередко бывает, даже марит, а всё-таки уже не лето. Или лето, но короткое. Бабье, как правильно называют его. А купаться уже нельзя. «Спас зашёл в воду выше порток, и значит, купаться потерпи годок».

Вот мы сжигаем остатки ботвы. Вечером, так к ночи уже ближе. Стоим все мы в фуфайках, глядим на пламя и грустим. Ведь это, что сгорает, не простое для нас пламя, а горит – лето. Наше лето. Жалко! Как жалко прожитое лето!

ГРИБЫ

Я люблю собирать грибы. Грузди – особенно. Вот вижу: Большая улица пришла только что с работы и, пока готовится ужин, сидит она вся с раскрытыми окнами и глядит, наблюдает, как по-над лесом курится дымка грибная. И в этот час вечерний выходит – из Листратова проулка – дядя Фетюшин. Несёт грибов лукошко.

– Дядь, – кричим мы с Волькой, выглянув точно скворцы из окошка, – набрал?

– Нету, пустое лукошко несу.

Это значит, оно у него полное. Дядя Фетюшин никогда не скажет правды!

Ложимся спать в такой день пораньше. С тем, чтобы сразу, как выгонят стадо, пойти по грибы. Или, как у нас говорят, за грибами: «по грибы» у нас не говорят.

Однако утром, когда мимо окон идут грибники, я просыпаюсь вдруг и вижу: мама с Волькой уже выходят. ¦Меня-то подождите», – кричу я им. «Догонишь, – отвечают они, – если надо». И у меня после этого только одна минута уходит на сборы! И я готов; выбегаю на проулок, который в такой час стоит в тумане, и припускаю что есть духу вдогонку. А сзади голос: «Меня-то подожди», – это Витька Додонов. Я его спрашиваю: разве ты не с народом? Нет. Он хотел остаться – и на Суру. Я, макая сапог в колею дороги, полной воды, говорю: