Annotation

Повесть о послевоенном детстве. о мальчике, который бесконечно любит свою деревню- С большой теплотой пишет автор о матери, о любимой учительнице, о товарищах, о сельском труде, который приносит всем им радость. ДЛЯ МЛАДШЕГО ШКОЛЬНОГО ВОЗРАСТА

Дмитрий Иванович Верещагин

ОГОРОД

ГРИБЫ

ЖДАНКА

РЕКА

ПЕРЕПЛЫЛ

МЯТЕЛЬ

ОТЕЦ

КОЛОДЕЦ

ЗИМОЙ

ПОЛАЯ ВОДА

ИЗБА

МАМА

ЛЮБИМАЯ УЧИТЕЛЬНИЦА

ПОЕЗД

notes

1

2

Дмитрий Иванович Верещагин

Большая улица

ДМИТРИЙ ВЕРЕЩАГИН

БОЛЬШАЯ УЛИЦА

МОСКВА 1985

Повесть Дмитрия Верещагина о послевоенном детстве в деревне я читал с большим удовольствием. Читал так, будто и сам в эти минуты вместе с мальчиком Митькой прыгал по тугому приречному песку; будто сам вместе с ним уходил в лес, нашаривал там под тёмными липами во влажном лесу тёплою своею подошвой молодые прохладные грузди; разыскивал по задворкам Большой улицы в предночных сумерках корову Жданку; задыхаясь от огромной детской любви, бежал навстречу матери, бежал навстречу первой своей учительнице, навстречу хорошим мастеровым людям – плотнику Софрону и «сторукому» деду Листратову.

Писатель Дмитрий Верещагин убеждён в теплоте мира. Может быть, вы уже поняли это, читая главы из этой повести на страницах журнала «Костёр».

Книга «Большая улица» полностью переносит читателя в этот тёплый мир. В его яркие и добрые краски, в его ароматы, в его тесную дружественную населённость людьми, травами, животными. Я думаю, повесть Д. Верещагина читатели не только прочитают, но и станут перечитывать. Причём читатели не только маленькие, но и большие, взрослые.

Л. Кузьмин

Рисунки А. Яцкевич

4803010102-365

В____________________245-84

Ml 01 (03)85

ИЗДАТЕЛЬСТВО «ДЕТСКАЯ ЛИТЕРАТУРА». I985 г.

ОГОРОД

Можно любить кошку. Можно любить собаку. Но, спрашивается, за что же любить огород? Ну за что? Летом, когда все люди купаются, а ты в это время работай! А матери – ей что? Она купаться не любит. Хотя и говорит: «Это и я бы на Суру побежала сейчас, да вот, сынок, огород не пускает! Его надо мотыжить. А то, сынок, как мы останемся в зиму?»

И начнёт, начнёт она… Со слезами и то бесполезно просить. Огород её держит! А сама весь год на нём согласна работать. С самой весны у неё огород! Когда все люди на качелях, она картошку свою сидит перебирает. Забежишь в дом, чтобы пирога взять на улицу, говорит: «Хватит, сынок, поиграл, побегал недельку и давай теперь поработаем. Скоро уже огород пахать, а у нас картошка не готова на семена». – «Ой, – говоришь ей, – опять пахать! Сколько на свете живу и всё пахать и пахать. Прямо с огородом жизни никакой нет!»

Но, вообще-то, время, когда пашут огороды, интересное. Я бы даже сказал, жить хочется в это время. Точнo праздник у нас! Все, поглядишь, на огороде. Скотина и та на огороде. Иной телёнок, с поднятым хвостом, как пуля залетит с проулка. И прутся на огород куры. Петух впереди, и, поглядишь, семечко не скушает, а непременно передаст он молодке. Кошке и той не сидится дома, идет на огород, и котят она ведёт за собой. А скворец, наш скворушка, летает низко, червяк волочится по пашне. И что мне ещё нравится на огороде – это когда зацветает картошка. Синенькими, беленькими и голубенькими цветочками. А тыква цветёт большими жёлтыми цветами. И в цветках поют шмели. Басят они, как Шаляпины: «Ох, где я только не бывал! Не летал по свету! Но нет ничего лучше, пожалуй, огородов Большой улицы!»

Вечером варим ужин мы на гумне, на берегу речки Русляйки, из которой поливаем огурцы, помидоры и капусту. И более ничего мы не поливаем, даже морковь и лук мало поливаем. А зачем поливать: морковь, например, сама толстеет в земле. И когда мы сварим ужин на гумне – картошку, как правило, чищеную, – аппетит, какой аппетит на воздухе! «Язык, – бывало, говорит нам мама, – не проглотите, дети!» А Волька вдруг по спине мне стукнет. Так больно, что я, поперхнувшись, говорю: «Ты чего, Волян?» – «Комара убил». – «Комара! Ну чего он, мам?» А она, мама, на это: «Эх, чай, дай! Дай, чай, ему!»

И пока мы с братом выясняем, кто сильнее, картина такая: солнце за Сурой село; ещё пять – десять минут остаётся, и закатное зарево станет слабеть, утихать оно станет; и тут не заметишь даже, как ночь подкрадётся; от комаров – спасу нет, прямо спасу нет! И тут кто-нибудь удивится на соседнем огороде: «Ой, ночь уже!» – и все, как по команде, сразу загалдят и станут тушить водой костры, на которых сварили ужин и которые людям, пока они ужинали, светили; вот тропы означились уже голосами, это все идут домой спать: кто на сушилах, на новом ещё сене, а кто в избе, но непременно с открытой дверью, потому что спать в избе летом душно.

А утром перво-наперво ты бежишь на огород, чтобы набрать огурцов. Их уже много, ведро наберёшь с одной грядки. За каждое ведро поливки, как говорила мама, на глазах соберёшь ведро. И можно помидоры уже рвать: они хотя ещё и зелёные, но если их положить в сено или в тёплый сапог, то они там скоро доходят. И тыква уже большая: когда ботву разведёшь руками, она лежит на борозде, как, простите мне такое сравнение, свинья. Впрочем, что же я извиняюсь. К ней, к такой тыкве, бывает, подойдёшь даже с палкой и скажешь: «А вот ты где развалилась, матушка!» Между прочим, я очень люблю тыкву, потому что она очень сладкая, особенно которая полежит на сарае до заморозков. Вот эта, друзья мои, хороша! Мы её с сарая скорее, скорее в подпол. Одну – «кубанку», скажем, – выберем тут же, чтобы завтра парить в чугуне. Бывало, напарит в полутораведёрном нам мама – ох же и хороша! Особенно та, что с подгоревшей корочкой. Вот мёд, так уж это действительно! «Ма, – скажем мы с Волькой, – завтра парь нам в трёхведёрном». А зёрна, какие зёрна! Располовинишь «кубанку», она – тррк! – как арбуз. И как высторочим из неё их, зёрна, на противень, да как в печь их поставим калиться, да как вынем через полчасика – уже готовые, калёные! – и плюй ты на всё! В полном смысле этого слова: тут мать не ругает, что мы сорим в избе. Она и сама сядет, даже глаза закроет – как любит зёрнышки маманя! Сначала-то вроде она в горсточку шелуху собирает, а потом и сама – тьфу, тьфу – на пол она. Да и что здесь особенного, взял веник да подмёл всю избу…

Эх, скорее бы уж осень! Но до осени ещё далеко. Ещё даже просо не убрали, и в нём – на всех огородах – стоят чучела, человечки с широко распростёртыми рукавами, а наверху какая-нибудь шапка, старая-престарая, какую, верно, товарник и то уже не берёт. Он, старьёвщик, ездит по деревням в это время часто, и у него, бывало, набирают, покупают: мы, ребятня, удочки в первую очередь и во-вторую – свистки; а бабы – эти любят украшения: серьги и прочее. Даже мама наша и то, бывало, выберет себе самую красивую брошку. А славно в этом то, что этот ничтожный товар, цена которому, однако кажется, незнамо какая даже, тебе достаётся ни за что, за какую-нибудь лошадиную голову, какую найдёшь в овраге или на том же огороде.