Начальник лагеря явился через десять минут в грязных сапогах. Плечо его шинели было испачкано в извести, а во взгляде было озабоченное выражение. Майор хотел было отдать честь, как и положено, но ладони у него были тоже в извести и даже в саже. Прикладывать грязную руку к головному убору для отдания чести было, мягко говоря, по армейским законам просто неприлично. Майор вытянулся перед Шелестовым.
– Прошу извинить, товарищ подполковник, я не знал, что вы меня ищете, я думал, что вы прибыли по своему делу и им занимаетесь. Разрешите, я хоть умоюсь, а потом мы побеседуем.
С помощью миловидной помощницы, девушки с сержантскими погонами, он снял шинель и ушел в смежную комнату. Шелестов тоже снял шинель и уселся за приставной стол ожидать Терехова. Закурив, он принялся осматривать кабинет. Стены обшиты струганой рейкой, стол и стулья явно самодельные, кустарного производства. Но сделаны качественно и даже красиво. Видать, Терехов сюда прибыл из ГУЛАГа и сумел и здесь организовать быт, пользуясь трудом и умением «сидельцев». На стенах, судя по следам и оставшимся гвоздям, совсем недавно что-то висело. То ли украшения, то ли картины, а может, красивое оружие: какие-нибудь сабли, кинжалы, пистолеты.
Вошел Терехов, умытый, причесанный, подтянутый, только какой-то исхудавший, с ввалившимися щеками. Он подошел к двери и крикнул своей помощнице, чтобы принесла чаю, закрыл дверь и уселся за свой стол.
– Не чаи нам с вами распивать надо, товарищ майор, а делом заниматься, – недовольно отозвался Шелестов.
Майор странно посмотрел на гостя, окинул взглядом орденские планки, нашивки за ранения, потом глянул на свои наручные часы и с каким-то терпеливым сожалением ответил:
– Ну чаю мы все-таки с вами попьем, товарищ подполковник. Хоть так немного согреемся. Я вот сегодня еще не завтракал, да и обед не предвидится. Так я вас слушаю!
– Согреемся? – прищурился Шелестов. – А вы знаете, какая температура у вас в бараках? Вы знаете, в каких условиях содержатся у вас люди, которым, кстати, не предъявлено еще обвинение, они не осужденные, а только подозреваемые, проверяемые? Они советские люди, офицеры, которые в большинстве еще и прошли ад фашистских лагерей.
– Знаю, товарищ подполковник, – кивнул Терехов, со спокойствием выдержав гневный взгляд московского гостя. – Третьи сутки у нас ведутся постоянные замеры температуры. Дров, чтобы топить печки, чаще не хватает, в стенах бараков дыры, а температура в помещении зависит не от того, сколько топить, а от того, как прекратить потери тепла. Завтра должны прибыть травяные маты и горбыль с пилорамы. Начнем своими силами утеплять стены. Дополнительные одеяла в пути, брезент на потолки для уменьшения потери тепла заказан. Больные, к сожалению, есть, и даже умершие. Двое умерших в прошлом месяце. И шестеро в больнице с воспалением легких. Выживут или нет, я не знаю. За последние четыре дня новых заболевших нет.
– Что вы мне все про какие-то последние четыре дня говорите? – сдерживая раздражение, спросил Шелестов.
– Так я здесь начальником всего четыре дня, товарищ подполковник, – спокойно ответил майор. – Полковник Хайлов, который был до меня, снят и куда-то переведен. Не знаю.
И только тут Шелестов обратил внимание, что у майора довольно приличный набор государственных наград. И количество планок на груди не меньше, чем у самого Шелестова. Четыре дня? Черт, вот ведь как неудобно получилось. Человек с первых дней окунулся с головой в работу, условия содержания улучшать. И раз предшественника сняли, значит, начальство в курсе проблем и помогает решать эти проблемы, а я явился тут с критикой, важный гусь из Москвы! Шелестов вздохнул и, собрав волю в кулак, улыбнулся через силу и сказал:
– Прошу меня простить, товарищ майор. Не разобрался в ситуации, вот и накинулся на вас с претензиями. Просто страшно за людей стало.
– Мне тоже, – кивнул Терехов. – Я как приехал, мне сразу блокадный Ленинград стал мерещиться.
– Ленинград? Вы там…
– Да, был. Безвылазно. 21-я стрелковая дивизия войск НКВД. Потом в госпиталь попал, чуть не комиссовали. Упросил оставить хотя бы не в строевых частях, на хозяйственной работе, но лишь бы при деле.
Когда принесли чай, офицеры разговорились. Терехов рассказал, что следователи не любили его лагерь и подолгу тут не задерживались, хотя для них были оборудованы относительно теплые комнаты для допросов. У него сложилось впечатление, что следователи старались всех подвести под статью об измене Родине, потому что так было проще и не надо проверять, выискивать доказательства, что человек в плену вел себя достойно и даже был в составе подполья, бежал, воевал в партизанском отряде. Атмосфера в бараках Терехову тоже не понравилась. К нему как к новому начальнику лагеря обращались люди, рассказывали. Но сам, самостоятельно он фильтровать людей не мог, для этого пришлось бы самому устраивать следствие и подключать для работы с бывшими пленными всех подчиненных. Единственное, что он мог сделать, – это хотя бы отделить помещение старших офицеров.
– Я могу познакомиться с личными делами?
– Да, конечно, – кивнул Терехов. – Я предупрежден о вашем задании, и вы получите полную информацию, какой только я располагаю. Есть и у меня свое представление о том, кто здесь достоин внимания. У предшественника была широкая агентура. Так ко мне в первый же вечер кинулись «стучать», простите за лагерный жаргон, дополнительную пайку вымаливать. Есть тут люди, как мне кажется, с чужими документами. Парочка судимых, это точно, но выдают себя за младших офицеров.
Сосновский подъехал на машине к крепкому кирпичному трехэтажному зданию с окнами, забранными железной решеткой. Здание было когда-то общежитием высшей партийной школы и стояло буквой «Г». И если фасад короткой стороны здания выходил на проспект, то его длинная часть с облупившимся фасадом уходила в старый переулок с заросшим травой тротуаром, растрескавшимся асфальтом и унылыми домишками напротив. Это уже был второй лагерь, в котором в отдельном блоке содержались и женщины-военнослужащие, имевшие офицерские звания.
На пороге, едва Михаил вышел из машины, его встретила начальница женского блока. Молодая грузная женщина с полными красными губами и пушистыми ресницами показалась Сосновскому на первый взгляд неподходящей кандидатурой для такой должности, где требуется властность, умение приказывать, требовать и добиваться выполнения своих приказов. Он ожидал услышать мягкий воркующий голос, но дама с погонами старшего лейтенанта вдруг бойко доложила хриплым прокуренным голосом:
– Начальник женского блока старший лейтенант Панова! Желаете ознакомиться с личными делами, товарищ майор? Или, может быть, пообедаете с дороги?
– Я хочу посмотреть, как у вас живут люди, – сухо отозвался Сосновский.
Ничего нового он здесь не увидел. Все те же серые, измученные тревогой и ожиданием лица, с тем же выражением отрешенности, а у некоторых и обреченности. Запах в помещении стоял не очень приятный, значит, женщины перестали следить за собой, за гигиеной. Или им не дают такой возможности? Но именно для этого начальниками и персоналом в таких учреждениях и подразделениях ставят женщин. Они лучше мужчин понимают особенности быта женщин, их потребностей.
– В основном медики? – спросил Сосновский Панову. – Попавшие в плен в первый год войны?
– Есть и медики, и летчицы. Но тех, кто попадал в плен в первые два года, у нас почти нет. Немцы сразу расстреливали летчиц и медиков из-за зеленых петлиц. Думали, что это пограничники. Есть и гражданские, кто был угнан на работы в Германию и подозревается в пособничестве фашистам.
Михаил остановился посреди прохода между деревянными двухэтажными нарами и, закрыв глаза, взялся двумя пальцами за переносицу. Лицо… Знакомое, очень знакомое… Длинные волосы обрамляют лицо, взгляд. Он помнил такой взгляд, эту манеру опускать глаза, а потом сразу вскидывать их, глядя человеку прямо в глаза. Ввалившиеся щеки, запавшие глаза, серый цвет кожи, тонкие губы. Не то, не то… они здесь все выглядят не очень хорошо… Давно, 39-й год, июль, Белоруссия. Все, вспомнил! Его вернули тогда из Германии и сразу попросили опознать кое-кого по фотографиям. Немцы готовились, по сведениям нашей разведки, оккупировать Польшу. На границе появились люди из абвера. Валевская, Лида! Он знал ее еще по Москве, и тогда, в 39-м, она должна была остаться на территории Польши, которую позже оккупировали фашисты.
