13 сент. 41 г. 12–2 ч. ночи

Дорогой Иван Сергеевич, милый мой, каким ударом сегодня Ваша открытка мне явилась (от 27.VIII¹⁵)! Я положительно не знаю, что думать, что делать, утратила слова и дар речи.

Будто после исполнения чудесной симфонии кто-то оборвал струны…

И вот, совсем просто… неужели Вы серьезно думаете и верите, что Ваше _м_о_л_ч_а_н_и_е_ даст мне покой? Что же, неужели Вы вправду верите, что я вот так возьму да и забуду Вас, перестану думать о Вас, не будете писать и… я буду весела и беззаботна… Да? Вы, верно, сами смеетесь, читая это?

Иван Сергеевич, все мои письма Вам шли из души и сердца, где не было места ни экзальтации, ни какой-либо другой раздутой неправде. Не зная Вас, я неудержимо почувствовала острое желание писать Вам… Вы отбранили меня и за Учителя, и за Пророка. Но что же мне делать, что это так. Понимаете, без истерии, а глубоко верно. Не зная даже Вас, я рвалась уже сердцем к Вам, а потом все время тревожилась за Вас, проникнутая постоянным желанием хоть что-нибудь для Вас сделать. Повторю еще: я никогда, никому не писала, никакой знаменитости.

Не отношу себя к тем дамам, которые «бегают» за художниками, музыкантами, писателями.

Ведь знаете же Вы отлично, что сердцем я Вам писала. И разве легче лишить себя возможности хоть изредка слушать Вас? Отойти к тому же первоначальному исходу, к 9.VI.39; ну и что же? Тогда я тоже не могла молчать! —

У меня для Вас в сердце такое чудесное, святое, светлое чувство, что не ему лишить меня покоя. Я не хочу и не могу анатомически дробить мое чувство к Вам скальпелем. Скажу только, что Вы дали мне столько Света, Веры, вытолкнули меня на солнце и дали юношеские грезы. Да, Вы, говорящий о годах! —

Я понимаю, что Вы меня быть может не совсем всерьез берете и думаете, что я уж слишком молода. Помилуйте — 37 лет! Но я не убеждаю. Ах, но к чему же я все время о себе. Что я? Мучительно думать, что я покой у Вас нарушила. И м. б. мне писать к Вам не надо? Не знаю, что думать и как выразить. Ваше недавнее: «живу от письма до письма (конечно Вашего)»¹⁶. — Я писала, но м. б. не надо было _т_а_к_ писать?!

Ах, я чувствовала раньше, что Вас _у_т_р_а_ч_у.

Помните? Я Вам писала.

Послушайте, если Вы говорите: «не лучше ли будет для Вашего спокойствия — перестать мне писать Вам?» Если для моего, то нет, не лучше… Нет, нет. Я жду Ваших писем каждое утро. И вот теперь, когда Вы научаете меня начинать верить в себя?! — Теперь перестать?? Но, нет, для меня ничего не надо. _Ж_е_р_т_в_ не хочу. Мне Ваш покой всего дороже. Нужно Вам молчать, — …ужасно, горько, больно мне, — но разве смею я просить? —

И все же я прошу: — пишите… _м_и_л_ы_й… Я не настаиваю, но просьбу эту скрыть не могу. Но как хотите. Понимайте, для Вас как хотите, как лучше Вам.

Вы сетуете на нецельность сердца моего Вам. Я понимаю. Но все же это как-то и не так. Я перед Вами преклоняюсь слишком, Вы для меня единственный в веках. Вы же сами должны знать, что Вас второго нет. Разве я виновата, что я все сердце свое и душу в Вас нашла? Все то, о чем десятки лет молилась. Я не грешу ни перед кем, и я покойна. Т. е. что значит покой? Какой покой нам нужен? И нужен ли покой?

Что я бледнею и т. д.? Я мучилась тогда от ожиданий Ваших писем!! Но разве с радости и счастья нельзя худеть? И разве не умирают даже от радости? Но впрочем, я не могу все ясно высказать. Говорить словами было б легче.

Ах, да, но не во мне ведь [дело]! Я понимаю, Вам больно. Ужасно это! Но разве так уж больно, что лучше разойтись и в письмах? Скажите!

А помните: «я в ужас прихожу от мысли, что мог бы Вас не встретить, хотя бы в письмах» (не точно м. б., но смысл такой). Я ничего не знаю больше. — Скажите мне, что лучше! Я все для Вашего спокойствия приму, как бы больно мне это ни было. Мне больно Ваше: «мне только полезно „броженье“, для „Путей Небесных“»… Но все же я никакого упрека не сделаю. Но, помните, я Вам писала, что если заняты Вы будете, то хоть 2 слова пишите, что Вы здоровы. Я чувствовала, что Вы болели. Берегитесь: осень и весна опасны для ulcus^[42].

Я не верю, что Вы не хотите писем.

А Ваше: Анастасия — Ольга?

Что же все это? «Чудесная игра»… или уж нет ее? Знаете, я с каждым письмом Вашим переворачивала новую горящую страницу какой-то дивной, Божественной комедии. —

И Ваши просьбы писать Вам чаще? —

Вы ждали, значит, писем… А теперь? А я не смею ждать от Вас? Вам трудно, родной?

Я плачу, я не могу больше ничего понять. Удерживаю слезы платком, чтоб не оставить «дешевых» пятен.

Я все просила встречи для нас у Вас и у судьбы, но… зачеркните все о ней в моем письме последнем. Вы не хотите, рана — больно. Не надо ее…

Писать я ничего не буду.

Продолжаю утром. Всю ночь горела и не спала. Задремала к утру и ехала… в Париж.

Да, я писать не буду. Писала бы я только для Вас. И даже — уже писала. Я рассказала Вам мою большую драму, 10 лет ровно тому назад. И потому о ней, что это было то же, что и с Вами, хоть и другая была причина. Я узнаЮ ее, мою судьбу, мою, особую, всегда одну и ту же.

Я не пошлю Вам это повествование. Сегодня утром я трезвее. Не надо. И было бы больно не получить на нее от Вас ответа.

Иван Сергеевич, я все вдруг понимаю. Ничего не понимаю (приписка после). Ум понимает, но не сердце!

У меня к Вам просьба: не вкладывайте меня и _м_о_е_г_о_ в «Пути Небесные». Это было бы жаль для романа. Он для меня божественен. Себя же я не ценю. Одешевился бы мною (для меня) роман… Если Вам бы хотелось излить Ваше, прекрасное, то пишите в думах о неизвестной, сжигая и расточая в ветер, если бы неизвестная стала мною. Меня никому не надо. Я не хочу лжи о себе, не надо мне чужих, пусть очень красивых, перьев!

Цветок Ваш передо мной всегда. Люблю его. Это махровая бегония — цветок, культивированный особенно в Голландии. Здесь он особенный, красивый. Бывают прямо сказочные экземпляры. Я рада, что он растущий. Розы «говорят» больше, — но они уже давно опали бы. Этот цветок сказал и говорит мне больше розы. А теперь все так мне непонятно. Простите мне мазню. Я вытравила чернила, т. к. написала вздор, сгоряча, как обиженный ребенок. И вот ниже за это просьба о прощении. Эта вставка сделана после, — мне стыдно стало моей горечи (я не смею Вам так писать). И потому некоторая неувязка в последовательности текста дальше.

Я замолчу тогда… Простите, простите меня! Умоляю, ради всего Святого! Простите мне мою жесткость. Я не могу больше! Я все хочу понять Вас и не могу. Перечитываю Ваши письма все, ища ответа…

Как, неужели Вы не будете мне писать??

Но о «Путях Небесных» все серьезно… Не надо меня. «Глаза» я Вам пришлю¹⁷ после вашего портрета. Вы в долгу же у меня. Почему не хотите?

Я Вас не понимаю, милый.

9 июня «Рожденье»? Рожденье в муку? Кто же этого тогда хотел. Не может этого быть.

Вы претворите «броженье» в творчество. Вообразите образ _н_е_и_з_в_е_с_т_н_ы_й, а О. Б. зачеркните. Пусть я послужу для этого в искусстве. Больше мне ничего не надо. Писать я _н_и_ч_е_г_о_ не буду без Вашего солнца. И «золотое» мое письмо¹⁸ проклясть мне? Я слишком волнуюсь, чтобы писать на все ответ. Скажу лишь, что Ваш «Человек из ресторана» был Ваш не первый. И потом мужчине — другое дело. «Мой профессор» говорил мне еще совсем недавно, что лишь к 60-ти годам почувствовал в себе на высшей точке силу творчества. Какой он тоже вечно-юный, сколько в нем шарма! Он вас любит и ценит. Я ведь его дочка (посажёная), и зовет меня он просто «Олечка».

Ах, нет, не надо муки. Помните, как ясно и чудесно все было в наших письмах. Откуда мука. Мы только в письмах, — зачем же мука?? Я не поеду, я не увижу Вас, но Ваш портрет пришлите! Сердцем Вас обнимаю.

Ваша О. Б.

[На полях: ] Перечитала письмо и… все не то! Все, все не то. Но Вы поймете. _П_и_ш_и_т_е! Это — все!