Напиши адрес Сережи. Я на него пошлю для тебя — «cellucrine» — и еще какие лекарства и духи — какие?

70

И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной

3. XI.41

Вот, Олёль, сперва, упрощенная ткань романа «Пути Небесные»²⁸¹. Самая сжатая. Постепенно я ее буду — для тебя — растягивать и наносить на нее вырисовку.

Приезд в Уютово, под Мценском, в канун Ивана Купалы²⁸², 23 июня. Их встречает перезвон церквей. Вечер, идет всенощная. На Дари это производит глубокое впечатление: с Предтечей для нее связано «обетование» (см. 1 ч. — Воскресенский монастырь²⁸³). Ее поясок с молитвой, забытый, — выступает. Образ Димы… — Томление — «везти возок» — слова старца Варнавы, — что это значит? совместимо ли с этим — ее «тайна» — желание ребенка? Во — «грехе»! Но это желание в ней _ж_и_в_е_т. В благовестах и в том, что сегодня _к_а_н_у_н_ «Предтечи», — на новоселье — чуется ей некое «знамение»: она просветлена. Вид вечером городка (из окна поезда) — мягко отражен в ее душе. Встреча на вокзале, — сюрприз — группа путейцев, шампанское, она — в белом, чудесная, радостная… груда земляники… Почему — встреча? Любовь сослуживцев к Виктору Алексеевичу (1), слухи о Дари и «романе» — в преувеличенном виде дошли до Мценска (2). Приказ по линии директора Управления дороги — показать товарищеское сочувствие собрату, «обойденному» — дружно собраться всем «линейным» инженерам (3), «тайна» — разбогатевший от сибирского наследства (!) с необычайной красавицей (маскарад в Дворянском собрании вызвал фантастические толки), почему-то «ушел в трущобу, купив именьице». Зовут — в город, — ужин в летнем саду, на берегу реки… — но Дари устала. Она — засыпана цветами. Едет одна в Уютово, (5–6 верст), её провожают бывшие владельцы имения — студент-медик (70-ые годы!) и — его брат 18 л., даровитый художник. На него Дари произвела потрясающее впечатление, ее глаза. (Должна быть линия «романа» —) он не может уехать на «этюды», как хотел, он остается, — в баньке бывшей жить, — для этюдов «этого лица… „святой“» +? (что — в ней — ему захватывающе — неясно). — Ну, видишь, Олёк, как трудно даже _п_у_с_т_у_ю_ ткань давать, а это даже еще и не 1-ая глава! Товарищи увозят В[иктора] А[лексеевича] праздновать «встречу» в городе, до… 3-х ночи! Уютово. Дорога во ржи. Закат. «Уютово». Общий вид. В усадьбе, в людской, «именины» «Аграфены-няни», воспитавшей молодых людей. Встреча ее с Дари. (Она — бывшая крепостная Варвары Петровны Тургеневой: Спасское-Лутовиново²⁸⁴ — совсем недалеко.) Это очень нужный мне тип русской цельной души крестьянской женщины, (огромная ее роль в романе!). Она очень независима. Ей Дари пришлась по сердцу. Она останется в усадьбе. (В романе будет мимолетная встреча Дари с И. С. Тургеневым — на вокзале, в один из его последних приездов. Его оценка Дари (по рассказам Аграфены). Дари — ее первая ночь в усадьбе. Она — наверху — спальня ее. Трюмо. Окно на пруд. Звезды. Соловьи. Она причесывается на ночь перед трюмо. Трюмо отлогое — отражение в нем звезд, самой Дари… Дари — в звездах, в трюмо!

Впервые — ее любование собой, ее торс (в светелке жарко), ее грудь (черные соски), — в звездах… — в ней пробуждается нечто вакхическое… — первое «видение»… Димы (1-ая галлюцинация)… и впервые, здесь, ее «успокоенность» — после январской бури — подвергается испытанию. Она — в кресле вольтеровском, у окна. Засыпает (полу-сон) в пении соловьев (последних!). Ее сон — спутанный, (и Дима!) из обрывков дня. И — танцы у воды обнаженных женщин… — тело владеет духом, покрывает… сладкая истома, возникновение «греховного». Пробуждение. Ночь. Звезды… И — твое, Олёк! — открытие, очень глубокое — «звезды глубоко тонут и в прудочке!». В этом — для Дари — святая связанность Неба с земным. Звон колокольцев. Компания провожает В. А. до «Уютова», пение. Фейерверк на пруду — в честь новоприбывших владельцев (полупьяные). Вроде серенады. Баритон — инженер, кн. [фамилия нрзб.], — видевший Дари в московском маскараде — поет. Дари показывается в окне… — видением. Общий восторг. О «кончине» Димы Дари не знает. (Ей это скажет В. А. несколько дней после). Утро. Дари впервые идет (она уже не засыпала) к ранней [обедне] — в Мценск. Дорога росистыми полями, березовой рощей, — мягкий пейзаж русского июня — травы, лошадь, коляска, дымящаяся река, — встреча с «дурочкой» при въезде в город. Радостный свет в душе Дари. Она — нашла успокоение — «уют»… Слова дурочки о «грозе» (ясное небо!), которая вот накатит, — не смущают. Мечта о ребенке проснулась ярко — (причащение детей-младенцев!) — с этой мечтой она возвращается в усадьбу… (Это — 1-ая глава).

Оля, это все очень скупо, без красок… и я вижу, что так передавать тебе нельзя. Я дальше дам лишь самое краткое течение «событий». Здесь я не мог и намека дать на «внутреннее»… на «душу» — а это самое важное в «Путях».

9 ч. 15 мин. вечера

Завтра «Казанская»²⁸⁵, был у всенощной, — пересилил себя, помня твою нерадостность, что не был на Иоанна Богослова, про «ножки устали»²⁸⁶ вспомнил… — и получил от церкви благое. Я молился, — давно так не молился, — о моей светлой девочке²⁸⁷, — ты ее знаешь, — я просил ей здоровья, _с_в_е_т_а, _с_и_л_ы, — _с_ч_а_с_т_ь_я. Я услыхал любимое место — от Луки, I, 26–38 и возглас — «Богородицу и Матерь Света…»²⁸⁸ — унес меня к далекому — «Свете тихий», к тебе, Ольгуля, в лето, в тихий свет… «Казанская» — мой приходской праздник²⁸⁹, — многое вспомнилось… — Темная икона, родовая «Казанская», в матушкиной спальной… — Почему? Горестно вспомнилась. _Э_т_о_ как раз на твое: «почему ты мало говоришь мне о своем… о матери²⁹⁰..?» Что же смущать мою светлую, видевшую так мало света! Ну, слушай. Это всегда мне больно вспоминать. Ну, шепну тебе, ты меня больше пожалеешь (как народ понимает), хоть в сердце приласкаешь. Нет, нет, только_н_е_ жалости! Я не выпрашиваю, не жалости, а — ласки, любви. Народное слово «жалеет» неопределимо: это выше, глубже «ласки» — это — сердцем к сердцу.

После кончины отца — я писал тебе — матушка была в очень трудном [положении]. Я поступил в гимназию²⁹¹. Задерганный дома, я _н_и_ч_е_г_о_ не понимал по русской грамматике! Учитель был больной²⁹² (рак печени, кажется) — чуть ошибся — 2, или 1. Мать, часто за пустяки меня наказывала розгами (призывалась новая кухарка, здоровущая баба, — и [даже] очень добрая!) Она держала жертву, а мать секла… до — часто — моего бесчувствия. Гимназия, постоянные двойки по русскому «разбору» (это продолжалось 2–3 мес., перевод в другую гимназию — и — пятерки!). После наказания пол был усеян мелкими кусками сухих березовых веток. А я молился криком черному образу «Казанской» — спаси! помоги!! Мое _в_с_е_ тело было покрыто рубцами, и меня… силой заставляли ходить в баню! Понимаешь? Когда меня втаскивали в комнату матери — и шли где-то приготовления к «пытке» (искали розог) я дрожа, маленький, — (я был очень худой, и нервный) я, с кулачками у груди, молил черную икону… Она была недвижна, за негасимой лампадой. И — начиналось. Иногда 3 раза в неделю. В другой гимназии²⁹³ мне не давался латинский (в 6-м кл. я был влюблен в «Метаморфозы» Овидия, был — лучший). Меня теперь секли за латинские двойки. Потом — за всякие. Потом… — дошло до призыва дворника: я уже мог бороться (это продолжалось до… 4 кл., когда мне было 12 л.). Помню, я схватил хлебный нож. Тогда — кончилось. Все это было толчком к будущему «неверию» (глупо-студенческое). Я отстаивал себя с ранних лет. Помню, в 5-м кл. я занимался физическими опытами в своей комнате, гальванопластикой, выводил цыплят аппаратом своей конструкции, выращивал в комнате «огурцы Рытова», «японскую рожь», — у меня был всегда хаос. И в то же время ночами глотал все, что было из книг, все, романы, (Загоскин²⁹⁴ особенно). Я прочитывал до десятка книг в неделю! да еще бегал в Румянцевскую публичную библиотеку²⁹⁵. Учился у сестры Мани²⁹⁶ на рояле, пел (!). У меня, — все говорили — исключительный был голос, огромный объем легких (доктора и теперь удивляются, легкие закрывали почки далеко внизу), и диафрагма поставлена — «на [1 сл. нрзб.] исключительного диапазона» (я и теперь читаю публично сочно, сильно — хоть 3 часа!). Словом, до встречи с Олей, — у меня все минутки дня и часы ночи пожалуй были заняты. Я весь — и всем — кипел. Как я себя перед тобой расхваливаю! а?! — Я пишу только правду. — Нет, я зла не помнил. Мать я… сожалел. А после — и любил. Она никого не ласкала, такой нрав. Отец… — он был другой, он никогда меня не тронул. Уезжая в Европу, я нежно простился. Она писала мне с большой любовью. Да, она уже гордилась мной. Она уже меня смущалась. Молилась. Кажется, я стал для нее «самым любимым». Бедная старушка. Сухонькая стала. Умерла на 89-м или 88-м [году] — а м. б. и на 91-м, кажется в 36 г. — или 35-м году — все спуталось у меня. — Вот почему я мало — о ней. И еще помню — Пасху. Мне было лет 12. Я был очень нервный, тик лица. Чем больше волнения — больше передергиваний. После говенья матушка всегда — раздражена, — усталость. Разговлялись ночью, после ранней обедни. Я дернул щекой — и мать дала пощечину. Я — другой — опять. Так продолжалось все разговение (падали слезы, на пасху, соленые) — наконец, я выбежал и забился в чулан, под лестницу, — и плакал. (Горкина уже не было.) Вот так-вот я выучивался переживать страдания… маленькие… но я переносил их так, будто так все страдают. Я развивал в себе «воображение страдания». — Так зачинался будущий страдающий русский писатель. Значит, у меня была уже готова _м_я_г_к_а_я_ душевная ткань. Ее создали — отец, Горкин, другие… девочки в пансионе²⁹⁷… очень меня любившие, — я им так много выдумывал чуднОго. Я влюбился впервые 8 лет — в Шурочку Бочарову — молил ее брата дать мне ее портретик. Я очень хотел ласки. Босой, в ночной рубашке я выбегал в сени, на мороз — чтобы умереть. О «поле» я познал очень рано (ну, понятно: большой двор, — _в_с_е!). Но я остался сравнительно чистым. (Я был девственно-чист для Оли.) Гимназистки меня дразнили — «глазастый»! 12 лет я был влюблен — «до безумия». Плакал от любви — все в ту же Сашу. Потом — в деревне — в Таню. Отзвуком этого — совсем нежданно — явились «Росстани», ее деревня, под Звенигородом²⁹⁸ (местность, дана любовно). О ней — чуть в «Истории любовной», как собирали землянику на «вырубке» (вишни — в кувшин!). Ну, вот, голубка, мои боли и радости. В молодости я был на волоске от смерти раз 4–5. Раз тонул — откачали (в деревне, где Таня). 2-ой раз тонули вместе с Сережечкой в Сочи²⁹⁹, — уже почти без чувств нас выкинуло 9-м валом (мы схватили друг-друга — и потому тонули). Ну, что об этом?… Да, смерть отца была так мне остро-страшно-болезненна, — мне тяжело писать, вот почему я никак не могу приступить, чтобы дать последние 3–4 очерка «Лета Господня» II ч. У меня для нее уже очерков 15 ждут (были напечатаны в газетах). Ну, будут печататься в России, как новое. Такого материала, в книги не включенного, у меня — до 60 печатных листов — целый капитал. Кто его использует? Книги, «как приложения» — например к будущей «Ниве» или другому — дадут тоже очень большой капитал, причем авторские права останутся за автором, и «приложения» еще более способствует ходу отдельных изданий. Я хотел бы, чтобы это было _в_с_е_ — твое, Оля. Ты исполнила бы мою волю. Оля, — вот икона Богоматери… я смотрю на нее — и говорю Ей: «да, Оля, моя любовь, мой свет, — _и_с_т_и_н_н_а_я, огромнейшее сердце, необычайное дарование, она _в_с_е_ может, она — готовая для художественного творчества, — в _с_л_о_в_е. Благослови ее, Пречистая! Она — _д_о_с_т_о_й_н_а_я».