Я выпрямляла ему волю, давала слова для отца, поддерживала его. Любила ли его? Да, любила, но не так, как Тебя… Любила, опекая, а это ведь не даст то, что ищешь. Мама… Няня… Я не могла ему вся, всей душой отдаться, без оглядок: «а как это ему?» И я все время помнила, что надо ему помочь и быть начеку.
И вот… когда я кончила все, то встал вопрос: «что же дальше?» Мой шеф, ужасный врач, вдруг как-то позвал меня, в октябре же (в конце) и говорит, что жутко на меня смотреть, что мне бы нужен «отдых» — будто забыл, что я уходить хотела. И что он вот теперь же, не откладывая на Рождество, просит меня на неделю уйти в отпуск. Спать, есть, гулять.
Небывалое… Ни с кем. Я 10 лет работала — такого не видала… Он требовал, чтобы тотчас же! Я ушла. Спала. И вся затихла как-то. И вдруг звонок (после 3-х дней покоя моего), — сестра Арнольда — моя подруга. Я ей сказала: «пойми, мне тяжело вас всех видеть, дай отболеть, не приходи!» — «Нет, Olga, необходимо, поверь, я не спроста». Она пришла. И умоляла, да умоляла понять ее отца: — тот, получив отказ, мой гордый отказ. — поехал к сыну. И тот ему сказал впервые в жизни: «уйди, не дам тебе ни Веру мою, ни Сердце!» Долго говорили, и — отец не «милостиво», а мило звал меня, упрашивал, молил приехать. Elisabeth мне показала его письмо к ней — ко мне он не решался. Боялся он за жизнь своего сына. Ар был тогда как мертвый весь. Много чего было! И. А. «позволил» мне («нашей русской Олечке») поехать. Но виза? Служба? Говорила Elisabeth. Служба? И этот странный отпуск (!), виза? Я ничего сама не хотела делать. Верру274 была у консула. И вот, обычно длилось 3–4 недели. А тут — 3 минуты. Это я приняла как знак! Я ехала на другой день к старику. Он мне прислал даже спальный билет II kl. Мы говорили много. Я его взяла совсем. Прямотой? Я не ломала себя. Была горда всем _Н_а_ш_и_м. И так и показала. И. А. хотела быть достойной. Меня он наставлял (* Первоначально не хотел «отдать им». Но узнав Арнольда — полюбил его и благословил.). Старик все понял. И… он, он, тот, который все расстроил, молил меня… не бросать сына…
Каак он меня молил. Мне он открыл и свою душу, как он несчастен, не понят, никем, никем. И дети… дети все как чужие. Я много ему сказала Правды. Все понял. Пригласил меня на Рождество приехать, когда и сын будет. Ару я не писала больше. Ждала, что он. Волю его пытала. А он… он весь рухнул. Не рисковал писать. Как и все у него в жизни. Он «не имеет права на радость». «Жизнь — долг, обязанность». На Святках все и решилось. Я знала, что Ар без меня ничего бы не добился. Это не самомнение — это — правда. Это знает и его отец, и доктор, и сестра. На Пасхе было обручение официальное. А в ноябре 1937, 16-го числа — свадьба, — в Голландии — гражданская и в церкви, и 19-го ноября — в Берлине в соборе… Это и была — _с_в_а_д_ь_б_а. Скоро 4 года! Мы уехали в Югославию, оба искали наше, православное. Ар полон им! Женитьба дала ему уверенность в себе, хоть и немного. До этого… его торкали, смотрели, как на человека… ну, как на белую ворону. Многие из «р_о_д_а» знали его отношение к Бредиусам, а те, кто не знали — чувствовали, что он не «свой». С ним не считались. «Ну, что он может?» «Такую глупость и в профессии своей показал…» После женитьбы стали считаться. Я заставила. И православие поставила на высоту. Все приняли. Брат его, настолько не брал его в расчет, что серьезно думал у меня найти «тепленькое местечко». Я ласково и нежно… показала, что ошибся. Без слов, без указаний — понял. Влюблен… и только. Девочки у него постоянно — развлечется. Во время же нашей свадьбы, — было его чувство — очень… тревожно. На балу он даже мне почти прямо сказал. Бесился при мысли, что скоро мы вдвоем уедем. Тоже — чернил бы с радостью брата! И вот мы — вместе… Ты видишь — я «не отбилась от родимой стаи»… Тут все сложнее. И м. б. ты поймешь, что, оставаясь чудным человеком, тонким, (нет, не угрем, тинным), — Ар все же — вне жизни… Иногда мне очень с ним тяжело. Он — трудный. И жизни, Жизни — нет…
У него нет импульса жизни, желания счастья, радости этого счастья. Всего того, чем полон ты.
Господи, как я люблю тебя, «Ивик», мой, позволь тебя назвать так. Мне давно нравится это ласковое… «И_в_и_к…» Ты, понимаешь? Я хочу сама радости, а я ее только отыскиваю для другого. Я… устала.
Ар — теоретик… Всегда боялся жизни. У него жизнь вся в его плане. А время… все ломает. «Вот погоди, я все устрою!!» А жизнь уходит. И с отпуском… не то, что он не хочет, а правда… «некогда». И раз женат, и я хорошая, то чего же беспокоиться?.. Когда-нибудь (?!) мы все устроим. Вот… в этом роде… Мне трудно тебе это все объяснить. И я часто теперь замечаю у тебя ноты недоверия. Например: «Что это… страдала или — услаждалась?» И… «почему не ушла из клиники?» Ты за моей спиной чего-то ищешь. Не надо. И теперь я боюсь, что ты мне бросишь: «адвокат А.». Нет, это только, чтобы все объяснить! Ты _п_о_н_и_м_а_е_ш_ь?
А теперь… люблю тебя. Безумно… Отчаянно. На все, на все согласна для тебя, для себя… Но ты понимаешь боль мою от сознания этой всей драмы. Ар даже м. б. держать меня не станет… весь обвалится. Это для него будет общим крахом. В семье его съедят тоже. «И этого не сумел». И то уже донимают, отчего детей нет. Рады бы и это ему повесить. Я этого, детей, не хочу. От них всех не хочу! Не знаю почему… Не знаю. Не хотела. М. б. устала. От всей жизни устала.
Как все будет? Не знаю… М. б. все очень просто. Уйти «к другому» — невозможно. Чем бы это кончилось? Наверное горем. Я этого горя не в силах перешагнуть! М. б., — случится само, как несколько раз бывало. Ссора… Уйду. К тебе… М. б. даже скоро. Кто знает. Но все равно, и уходя, вот даже так, я буду знать, что это «дитя» «не ведает, что творит». Он — дитя. И наивен так же, как глупое дитя. Я у него первая и единственная. Знаю, что другой не будет… Понимаешь, его надо знать. Писем он никогда красть не будет! — это у отца им омерзело. Тот и до сих пор это делает… Понимаешь: я — жена-мать-мадонна, — вдруг уйду, разочарую. Покажусь _т_о_й… обычной, которую он презирал и которой боялся… Мне он сказал: «Ты мне Небо и Землю показала рядом, освятила любовь, дала веру в чистоту…» У него долгое время отвращение даже к детям было, как напоминанию о любви. Это было сильное психическое потрясение. Ведь только 9–10 лет! Девушку, жившую у них, он бил однажды. Почему? Мне Doctor объяснил. Зачем живая, — не Мадонна?!
Трудно, трудно жить! Пойми меня! Ар совсем не ревнив, т. е. так кажется… потому, что слишком я — вне подозрений. Он сам никогда бы не изменил, и потому не может и у меня во-образить. Он долго верно не понимал бы, что ему говорят серьезно. Вчера так было. У него взяли любимую лошадь, и он сказал: «да все хорошее приятно всем, — вот на тебя тоже небось были бы желающие (шутя!)». Я — «ну, а отпустил бы?» — «Чушь какая, мне писать надо». — «Нет, скажи, Ар!» Хохочет детски: «ты как ребенок: папа, а я если так, то ты как? Глупышка». Не понял. А я так спросила, что у мамы глаза круглые стали. Он дитя до жути. Вот, длинное письмо, а всего не объяснить. Спроси И. А. Он нас всех знает. Он А. тебе раскроет. Целую и люблю. Оля
[На полях: ] Я — ни «рода Бредиусов», ни людей не боюсь. Пойми! О «подходе» к А., м. б. спросить совета у И. А.? Он — психолог! Скажи!
Ивика твоего поздравляю!
68
О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву
29 окт. 41
Мой милый, дорогой… мучитель!
Вчера вечером — твои 17-го, 18-го X… И потому пишу вот!
Я утром уже знала, что… все темное прошло. Почему? Не знаю… А тогда, 8, 9, и до… вчера… мне было так противно на душе, так тошно. В день Иоанна Богослова я не могла Вам писать (прости мне это «Вы» — еще мне трудно так привыкнуть)… — а 13-го я писала _т_а_а_а_к, что — ужас. Ужас, потому, что не было _з_р_и_м_ы_х причин… Но они были эти причины, — в тебе были! Твое письмо от 10-го меня отбросило и придавило. Говорю тебе прямо. Каким образом оно получилось?! Мне это надо понять! Это очень важно. Когда я тебе в моем от 22-го сказала, что до объяснений твоих, я писать тебе не буду, то это не было «наказанием», — нет, я действительно не могла бы тебе писать. Все надломилось и опрокинулось. Я увидела в тебе то, от чего однажды очень страдала, отчего вся моя… сломка жизни! И потому я хотела, хочу видеть… что тебя толкнуло. Я смертельно испугалась… Я читала совершенно то, что… тогда… в 1924–27 годах. Понимаешь, словами то же. И потому хочу знать… Слова ли только, или за словами — ужас. Я в жизни перенесла невероятно много, — ты не сможешь себе представить… Но _э_т_о… это было предельностью страданий. Если бы это показали в кино, то — зал бы принял за нагромождение, передержку. Я — все вынесла. Я и сейчас еще как будто оглушена… Прошу тебя… открой мне, что тебя смутило? И почему так?
