Поверьте, обязательно поверьте, что все время я была в тревоге, трепете и ожидании; я духом знала, что все именно _т_а_к_ и будет. Я знала не словами, не разумом, а чем-то высшим. При мысли о Вас сжималось сердце. Я выразить бы это не сумела. Я понимаю такое «знание»179 Дариньки. Таак понимаю!.. Вот и теперь я «знаю» еще и другое что-то. То, что Вас больше всего терзает, но не скажу. Нет, не скажу.
В моем стихе-безумье к Вам (не пошлю его ни за что!) намек есть бледной тенью на то, тонкой тенью, как дух мимозы. Не думайте, что что-нибудь, чего мне стыдно, — нет — это очень, очень свято! Я не потому молчу. А просто сердце приказало пока молчать.
Ах, как пою, смеюсь я навстречу солнцу! Как чудно, нежно небо, как звонки птички! И как мучительна разлука!.. Далекий, чудный, единственный… любимый.
Всей душой и сердцем любимый!
Вы не осудите меня? Пишу такое, пишу, не принадлежа Вам? Чужая! Осудите?
Мне очень больно касаться этого. Но это надо. Мне хочется сказать Вам, что это не кокетство, не влюбленность, не «Анна Каренина»180 и не «со скуки», — не от неудовлетворенности в семейной жизни, во мне. Нет, — но потому, что Вы единственный, о Вас молилась годы, пред Вами, пред Духом Вашим преклоняюсь. Я много думала о «совестном акте»181, что у И. А. так чудно разъяснено. И я не нахожу себе упрека. Поймите, что в Вас — жизнь и Вера в Бога, все самое чудесное, что делает жизнь Жизнью. И упрекнуть за любовь к этому никто не может. Ах, это сложно описать, но это я сердцем чую. Не оправданий себе ищу, а знаю. Я не боюсь себе обвинений и помню «не пщевати вины о гресе…» Но где не грех, — там нет вины. Не надо больше об этом. Больше мне сказать нечего. Не скажу больше.
Еще только одно: не думайте, что ветреная я.
Я только теперь так вот (себя не понимаю) могу все говорить. Я предаюсь волне бездумного океана — счастья. Я люблю Вас не только как писателя, — нет, — вполне, как только я могу любить. И я хочу об этом сказать Вам. Мне радостно сказать Вам это. Я испугалась мысли, что я Вам только для искусства? Скажите! Не томите! Это Ваше: «брожение мне только полезно (!) для „Путей Небесных“» меня ужасно как-то хлестнуло болью. Прекрасно, что для «Путей», но не хочу, чтоб _т_о_л_ь_к_о.
Ах, да, не думайте, что ветреная и т. д.
Не понимаю, что со мной. Прежде меня считали кто «гордой», кто «холодной», «русалкой» звали, а один остряк назвал «Fischauge»[97] и добавил «Fisch selbst ist immer zu warm, — Sie sind im Auge vom kalten Fisch»[98]. В клинике меня расспрашивали довольно откровенно нормальна ли я в таких вещах, или просто «raffiniert»[99]. Я очень была наивна и не понимала что их интересует. Один врач сказал, что я, наверное, очень «infantil»[100] или это русская натура? Пытали даже и про сны «не может быть, чтобы и в подсознании такой же холод». На вечеринках пытались под вином и, разжигая в модных танцах узнать все что-то. А я держалась очень строго, оберегая «не расплескать бы». Вы знаете ли что такое нынешний медицинский мир? Я подходила к такому иногда вплотную, что даже странно было бы мне и подумать. Я все это с самой великой простотой, одна среди 5–6–10 врачей. Вот с их такими подходами. И потому особенно строга. И те — не знали _к_а_к_ я любить умела. Да, холодная «русалка». О, какая была для меня мука эта любовь в ужасном тупике, с ее начальных дней, с признания (его) уж в тупике. Я ночи плакала, молилась, а днями отдавалась вся работе с горящими веками и жаркими губами от бессонья. Работа до самоистязания. Холодная «русалка». И, знаете, помог мне _р_а_з_у_м. Рассудок. Всегда рассудочна была, — не по-женски, говорили.
И вот теперь? — Где все это? Одно бездумье! И я сама зову слова когда-то для меня звучавшие: «leben Sie nach Goethe, nicht zu viel Fragen, mehr Sonne, mehr Herz..!»[101] Я писала однажды сочинение на тему «Goethe und Frauen»[102]. И знаю о его «крошке»183. Напишите мне о Тютчеве, — я о нем ничего не знаю, т. е. романа этого.
Нет рассудочности и нет вопросов… Есть одно — жажда видеть Вас… Хочу безумно увидеть сейчас же! Я раньше Вас учуяла тоску этого «далека». _Х_о_ч_у_ Вас видеть. Говорить с Вами, смотреть на Вас, сидеть с Вами молча, с закрытыми глазами…
Как мучает меня, что Вы нездоровы. Ради Создателя, берегитесь! —
Какой Вы чудный, нежный, Иван Сергеевич!
Мой милый, ненаглядный…
Какой прелестный наш язык! Как много ласки в нем, сравнений, как много неги и обаяния. И все же — не сказать всего, что хочешь.
Ах, да, Вы говорите об «истории литературы русской» и о письмах наших. Вы этого хотите? Я не хочу. Я никогда бы не дала Ваши письма ко мне большому свету184. По крайней мере, при моей жизни. Будто бахвальство какое-то, что «вот мол я какая хорошая». Я очень возмущалась, что Книппер-Чехова185 публиковала Антона Павловича письма. Как это было горько. При моей жизни никто их не узнает. Или хотите Вы? Тогда — другое. Тогда совсем другое.
Прислали фото. Ужасно. Отвратительно. Не то, что не похоже, а просто — совсем не я. Абсолютно. Не понимаю, как так можно. Ретушировкой еще больше испортили. Сегодня же иду к другому фотографу. Как хочу Вам послать «глаза». И как раз глаз-то и не видно — черные, вставные, не мои. Какая-то натянутость, жеманность… Ужас… А у меня серые глаза, с голубоватым, — иногда голубые.
Сегодня я причесалась (сама) совершенно так, как прежде, в девушках еще. Попробую, что будет.
Кончаю, т. к. пришли ко мне — ковры вымерять, линолеум класть, гардины вешать и т. п.
Я вся — в нездешнем. Как скучно — все эти мастера… Они такие тошные… А я слыву небось за ведьму у них. Бранюсь и требую скорости и работы, а не мазни. Боятся меня они больше, чем мужа. Ненавижу «кое-как». Наш работник (основной, полевой, так сказать) к счастью другой. Другое тесто, не похож на местных мужиков. Мы с ним друзья… Всегда веселый и довольный. Дождь идет… мокнет, а «ну, скоро разъяснится». А если солнце, то каждый раз: «с добрым утром, mevronw[103] что, Вы солнце принесли?! Тогда — милости просим». И смеется.
[На полях: ] Ну, кончаю… Крещу, и долго, долго обнимаю сердцем. Ваша О.
Ваше письмо 14-го и «Свете Тихий» — получила и на него ответила 19-го уже.
Посылаю духи мои, вот здесь, на этом месте, чтобы хоть так меня почувствовали.
48
И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной
24. IX.41, 9 ч. вечера
«Чистейшей прелести чистейший образец»186! — только Пушкина вечным словом, — пытаясь выразить, хотя бы только близко, светлую сущность Вашу, — могу говорить Вам, чудесная, _Ч_у_д_е_с_н_а_я! Так молитвенно, «невер», — какое заблужденье, — ныне, слава Богу, истлевшее! — назвал _М_А_Д_О_Н_У, — (его правописание). Вы смутились, что я позволил себе так с Вами говорить? Нет тут кощунства: для «Мадонны» я нашел бы иное облеченье словом, — оно в молитве-величании — «Честнейшая Херувим и Славнейшая без сравнения Серафим»187. Вы для меня святы, — _в_с_е_ Вы для меня, _в_с_е-Женщина! Я хочу словами выразить предельность чувствований, Вами во мне рожденных, _н_о_в_ы_х, неведомых доселе, ни-когда! — и не могу, бессилен, — таких слов нет, для человеческого сердца, — о земном. Чувствую, как млеет сердце, ищет, стремится вылиться… — бессильно. Ну, что же… по-земному буду, тенью чувств. О, ми-лая, неупиваемая радость… я не верю _ч_у_д_у, — хочу — и не могу! — что Вы… «как много нежности и… ах, такого чудесного для Вас в моей душе!» — нет, я не обольщался, не смел поверить… слышал сердцем — и не смел _п_о_н_я_т_ь. Светлая, девочка моя… поверьте, это правда, это… — как Вы мило-детски-верно говорите! — это _ч_е_с_т_н_о. Вот за _э_т_о-то, за это детское-простое, от сердца, как _н_и_ч_ь_е, а только Ваше, я сверх-люблю Вас! Да нет, слов не хватает все передать. _Ч_т_о_ люблю в Вас? _В_с_е, _в_с_ю_ Вас, хоть и не видел, голоса не знаю, глаз не знаю ясно… но _л_ю_б_л_ю, инстинктом, глазами сердца, трепетом во мне, волненьем, _т_я_г_о_й_ к Вам, безумием своим, страстями, _т_е_м_н_ы_м, всем нежным, что во мне, всем светлым, что еще осталось светлого, всем бурным, что еще не нашло покоя, всем огнем, еще сжигающим… — вот не думал! — не видя, во сне люблю… — проснусь вдруг, и… обнимаю воздух, зову, какими именами называю — таких и нет. Днем, у себя, вдруг остановлюсь и начинаю с Вами говорить, беру портрет, трусь об него глазами… целовать смущаюсь… редко только, и бе-шено… — так мать, в безумстве от любви к ребенку, схватит вдруг, в порыве, — и за-душит в поцелуях. Спрашиваю себя, _ч_т_о_ _э_т_о..? больное? Нет: знаю, что нет, знаю, что это предел любви, граница страсти, качанье души-тела крик, беззвучный, бессловесный, — _з_о_в..? Простите. Так все дни. Молюсь на Вас — и обнимаю. Стыжусь, страшусь… дерзаю! О, ми-лая, простите, но ничего не смею скрывать от Вас. Знаете, я _т_а_к_ привык к Вам! Самовнушение? Ну, будто мы — _с_в_о_и, Вы — это уже я, почти будто мы с Вами давно-давно, все в друг-друге знаем, до родинки до — _м_ы_с_л_е_й. Что же отсюда..? Хочу все сказать Вам, чтобы Вы _в_с_е_ знали, какой я к Вам. Ну, вдруг Вас нет, что же я-то буду? Да, спрашиваю себя… Ни-что. Знаю, что это: и меня не будет. Иначе невозможно, я это знаю. Ну, пополам меня рассекли… — что же может быть! Но зачем я это говорю?! Не знаю. Вот сейчас, спать хочу лечь, но хочу дождаться — одиннадцати, услышать Ваше сердце… Вот, смотрю на Вас, в портрете, и «у дерева»… солнечную царевну, лесную нимфу, млеющую в солнце, такую отдающуюся сердцем, — чувствую, как Вы те-плы… чисты, нежны-нежны… и говорю обеим: «де-вочка моя, как я люблю… как светло, безоглядно, страстно, бо-льно люблю, безумно, взрывно, тихо-тихо…» Оля моя, моя Олёль, моя… не знаю… приснись мне, руку мою возьми, не говори ни слова, только погляди… я тебя недостоин, я это знаю, живу самообманом. — Да, вот ровно одиннадцать, так я говорю, смотрю… вот положил, портрет и «нимфу» и тут, около машинки, играет радио, Берлин… аккордеон, мне чуть весело, я задыхаюсь от чувства… целую… ми-лая нимфа, Олёль, моя леснушка… искорка во тьме. Боже мой, у Вас дрожат ресницы… не портрет — лицо живое… бьется там ток крови… почти я вижу, розовое вижу, бровки… ну, живые… зову глазами, вздохом. А _о_н_а, «у дерева»… — в улыбке, в блеске… прозрачная! вижу чуть к коленям, целую кружевца, блики солнца — ско-лько их, вот очарованье света! вижу краски, фиолет теней, лиловость локтя, локотка… целую траву, воздух, вижу… о, девочка моя, о, святость моя небесная, лазурная, бабочка моя, — зачем же это все… так! бы-ло..! бу-дет..? Не верю. Господи, сделай так, как Воля Твоя только не так больно… сердцу чтобы не так… а сразу… сил у сердца нет… Я _п_л_а_ч_у. Вот так сижу, пишу Вам. Вы тут… — и я не могу расстаться. Как обмирает сердце! Так вот, зальется… вспорхнет… — оно вполне здоровое, мой друг доктор говорит — «с этим мо-жете жить… ни… чего нет!» Легко мне, ну вот, выстукивает словно, — будет хорошо, будто… Как и о России оно мне… Вы помните, как я переживал ту, «финскую войну»… другое совсем было, а теперь — ну, так спокойно, будет _С_в_е_т_л_о_ _Е_й. Радио вдруг остановилось… нет, опять.
