И сквозь картечь стремясь,

Та чернь великая и сволочь та святая

К бессмертию неслась!

А те господчики, боясь громов и блеску

И слыша грозный рев,

Дрожали где-нибудь вдали за занавеской.

На корточки присев!

Их не было в виду, их не было в помине

При общей свалке там.

Затем, что, видите ль, свобода не графиня

И не из модных дам,

Которая, нося на истощенном лике

Румян карманных слой,

Готова в обморок при первом падать крике.

Под первою пальбой.

Свобода — женщина с упругой мощной грудью,

17 [сентября]. Вчера мне ничего не удалось. Поутру начал рисовать портрет Е. А. Панченка, домашнего медика А. Сапожникова. Не успел сделать контуры, как позвали завтракать. После завтрака пошел я в капитанскую светелку с твердым намерением продолжать начатый портрет, как начал открываться из-за горы город Чебоксары. Ничтожный, но картинный городок. Если не больше, так по крайней мере наполовину будет в нем домов и церквей. И все старинной московской архитекторы. Для кого и для чего они построены? Для чувашей? Нет, для православия. Главный узел московской старой внутренней политики — православие. Неудобозабываемый Тормоз {Николай I.} по глупости своей хотел затянуть этот ослабевший узел и перетянул: он теперь на одном волоске держится.

Когда скрылися от нас живописные, грязные Чебоксары, я снова принялся за портрет. Но принялся вяло, неохотно. Принялся для того, чтобы его кончить, и кончил, разумеется, скверно. От этой первой неудачи я с досады лег спать и проспал прекрасный вид села Ильинского. Ввечеру, когда “ Князь Пожарский” положил на ночь якорь и все успокоилось, я, чтобы хоть чем нибудь вознаградить две неудачи, принялся переписывать “Собачий пир”, как вошел в светелку А. С[апожников] с К[ишкиным] и П[анченком] и ни с сего, ни с того составился у нас литературный вечер. Капитан наш вытащил из-под спуда “Полярную звезду” 1824 года и прекрасно прочитал нам отрывки из поэмы “Наливайко”, а Сапожников из поэмы “Войнаровский”. {Произведения К. Ф. Рылеева.} Потом А. А. [Сапожников] пригласил нас ужинать, и как это случилось в 12 часов, то за ужином оказалась именинница, а именно бабушка Любовь Григорьевна Явленская. Поздравили и не один, и не два, а три раза поздравили. Потом начали отсутствующих именинниц поздравлять, и я таки порядком напоздравлялся.

Несмотря на последнее вчерашнее событие, я сегодня проснулся рано и, как ни в чем не бывало, принялся за свой журнал и, пока братия еще в объятиях Морфея, буду продолжать “Собачий пир” до новой перепойки.

С зажженным фитилем, приложенным к орудью

В дымящейся руке!

Свобода — женщина с широким гордым шагом,

Со взором огневым,

Под гордо вьющимся по ветру красным флагом,

Под дымом боевым:

И голос у нее не женственный сопрано:

Но жерл чугунный ряд,

Ни медь колоколов, ни палка барабана

Его не заглушат!

Свобода — женщина, но в сладострастьи щедром

Избранникам своим верна,

Могучих лишь одних к своим приемлет недрам

Могучая жена.

Ей нравится плебей, окрепнувший в проклятьях,

А не гнилая знать,

И, в свежей кровию дымящихся объятьях

Ей любо трепетать.

Когда-то ярая, как бешеная дева.

Явилась вдруг она,

Готовая дать плод от девственного чрева

Грядущая жена.

И гордо в даль она при кликах исступленья

Свой совершала ход,

И целые пять лет горячкой вожделенья

Спасала свой народ!

А после кинулась вдруг к палкам, к барабану,

И маркитанткой в стан

К двадцатилетнему явилась капитану:

“Здорово, капитан!”

Да, — это все она! она с отрадной речью

Являлась нам в стенах,

Избитых ядрами, испятнанных картечью,—

С улыбкой на устах;

Она! огонь в глазах, в ланитах жизни краска,

Дыханье горячо,

Лохмотья, нищета, трехцветная повязка

Чрез голое плечо!

Она! В трехдневный срок французов жребий вынут!

Она! Венец долой!

Измята армия, трон скомкан, опрокинут

Кремнем из мостовой!

И что же! О позор! Париж столь благородный

В кипеньи гневных сил,

Париж, где некогда великий вихрь народный

Власть львиную сломил,—

Париж, который весь гробницами уставлен,

Величий всех времен!

Париж, где камень стен пальбою продырявлен,

Как рубище знамен!

Париж отъявленный сын хартий, прокламаций,

От головы до ног,

Обвитый лаврами, апостол в деле наций,

Народов полубог,

Париж, что некогда, как светлый купол храма

Всемирного, блистал,

Стал ныне скопищем нечистоты и срама,

Помойной ямой стал.

Вертепом подлых душ, мест ищущих в лакеи

Паркетных шаркунов,

Просящих нищенски для рабской их ливреи

Мишурных галунов;

Бродяг, которые рвут Францию на части,

И сквозь плевки, толчки,

Визжа, зубами рвут исдохшей тронной власти

Кровавые клочки!

Так вепрь израненный, сраженный смертным боем

Чуть дышет в злой тоске,