— До твоей бестолковки не дошло.
— Нет, понимаю: помогала тебе, тоже в чем-то виновата…
Он плеснул в фужер судорожно и так же выпил. Не пить бы ему больше, а разве об этом попросишь, когда его глаза мутнеют до бессмысленности? К чему сказал о расстреле? Но, когда он ее обнял, Тамаре показалось, что глаза его просветлели — лишь блеск остался.
— Томик, за что мне влепят в лоб пулю, за то тебе дадут пять лет общего режима.
— Не понимаю…
— О любви говорю, мать твою, о любви!
— Саша, успокойся.
Тамара провела ладонью по его пылающей щеке, отчего он спросил почти тихим голосом:
— Ты меня любишь?
— Сколько раз повторять…
— Тогда возьми на себя.
— Что взять?
— Хотя бы пару трупов.
Надежду, которая екала в груди, начал разъедать страх. Нет, не тот, который был до сих пор, не боязнь за его жизнь и за свою судьбу… Страх совершенной непоправимой ошибки. Да и страх ли? Каким словом можно выразить то, что еще тяжелее обиды? Он преступник — и с этим она смирилась, — потому что любил ее, но теперь…
— Саша, неужели меня не жалко?
— Отсидишь и выйдешь.
— Мне бы надо тебя ненавидеть, а я люблю…
— Давай по эпизодам. Укол старику ты ведь сделала?
— Нет, не я.
— Не блефуй, а вспомни. Ты же его уколола!
— Разве…
— Вспомнила? А укол Мазину в подвале помнишь?
— Нет.
— Взяла металл и на второй день отвезла в гостиницу своему подельнику Гюнтеру. Разве не так?
— Так.
— «Медвежонка» на даче стибрила и тоже передала Гюнтеру в аэропорту. Так?
— Так.
— Голубоглазый оперативник в лесу оступился и полетел в яму. Так?
— Так.
— Фальшкупюры им не доказать. Ну, а с трупом артиста Веткина я выкручусь. Допустим, необходимая оборона. Томик, двойника я год искал…
Тамара почти не слушала. Даже граната, которую она сквозь ткань ощущала в кармане его брюк, не трогала и не пугала. Тамара вглядывалась в его лицо. Длинный заточенный нос, узкий подбородок, остренькие скулы… Господи, да у него же морда клином!
— Запомни, тобой командовал и расплачивался Гюнтер. А ты лишь выполняла. Повтори.
— Я проста, как с моста.
— Тварь безмозглая!
Зазвонил мобильник.
После осмотра места происшествия — труп в парадном с двумя пулевыми ранами — у меня, естественно, взъярилась изжога. В буфет к Маше подняться я не успел. Позвонил начальник РУВД и голосом почти елейным, которого у полковника век не было и не должно быть, просил срочно выехать на одно мероприятие. Назвал он его скромненько: побеседовать с одним товарищем…
Коттедж-монстр стоял среди размеченных участков под новое строительство. Я помнил: когда-то здесь посадили деревья и разбили парк. Безвкусные дорогие коттеджи и разномастные домишки садоводств сметали леса и поля, метя все вокруг стихийными свалками. А ведь было…
Мою ностальгию пресек капитан Оладько. Он ввел в курс дела и дал мобильник.
— Шампур окон не открывает. Мы вычислили номер его телефона. Попробуйте, Сергей Георгиевич, а?
Попробовать можно. Я набрал номер, не надеясь на ответ, но он прозвучал, хрипло и пьяно:
— Какая сука бренчит?
— Юрий Казимирович?
— Ага, был Шампуром, а стал Юрием Казимировичем.
— Я в каждом вижу человека.
— Да кто ты?
— Следователь Рябинин.
— Мент?
— Нет, я из прокуратуры.
— Все одно — мусор.
— Юрий Казимирович, поговорить надо.
— Чтобы я дверь открыл?
— Побеседовать о жизни…
В разговоре два источника информации: речь и лицо. Лица я не видел, поэтому вести целенаправленный разговор было непросто.
— Следователь, туфтишь с первых слов… У меня впереди есть жизнь?
— Есть.
— Да ведь расстреляете, падлы!
— Теперь не расстреливают.
— А пожизненное лучше? Парился на шконках и на параше сидел — знаю.
— Но это все-таки жизнь…
— А я смерти не боюсь.
— Животные тоже смерти не боятся, потому что о ней ничего не знают.
— Следователь, я-то знаю…
— Знают те, кого ты убивал. А сам ты уколешь, пальнешь, ударишь — и убежишь. Тебя бы надо в морг сводить. На месте происшествия труп я видел, раздутый, как бегемот, — ткни и вытечет.
— Следователь, к чему ты эту хреновину ботаешь?
— К тому, что жизнь лучше смерти.
По выражению лица Оладько, по взгляду командира собровцев, по шепоту оперативников я видел: они тоже считают, что я хреновину ботаю. Может быть, у психологов есть четкие разработки, о чем говорить с рецидивистом, взявшим заложников. Я же по наитию. Хорошо уже то, что Шампур поддерживает разговор.
— Это, следователь, смотря какая жизнь.
— Юрий Казимирович, жизнь ты не ценишь, потому что не умеешь жить.
— Я-то не умею? Следак, ты существуешь на зарплату деревянных, а у меня долларов, как у олигарха. Самолет могу купить вместе со стюардессами. У тебя, небось, супруга толстая и старая. Я имел телок любой национальности. Каракалпачка была, индуска, из Парижу была мамзель с двумя влагалищами… У меня были девки, у которых что нижнее белье, что кожа — атлас. Ты, небось, ешь суп да котлеты… Я могу пить натуральный коньяк «Наполеон», а могу налить себе фужер «Шанели номер девятнадцать»; могу воблу жрать, а могу пойти в японский ресторан «Ероно-таки»; могу курить «Парламент», а могу «Винстон»… Подожди, следователь, сделаю глоток.
Я подождал. Собровцам ждать надоело, и командир предложил оригинальный план: с крыши пустить газ в каминную вытяжную трубу. Все уснут. А ребенок? Были и другие варианты: взорвать окно, дверь… А ребенок? И главное, мы не знали, начнет ли Шампур отстреливаться.
— Следователь, трави дальше свою хиромантию…
— Юрий Казимирович, смысл жизни заключается не в том, что ты перечислил.
— Какой смысл? Страна не карачках стоит перед Западом и денег просит. И каждый хочет срубить бабки, доллары.
— Люди разные есть.
— Следак, а ведь ты лох.
— Верю в лучшее.
— Следак, ты лох в натуре: такого братана, как я, хочешь уговорить.
— Да, Юрий Казимирович, мои слова рассчитаны на умного человека.
— Хочешь сказать, что я дурак?
— По-моему, умный человек не способен на жестокость.
— Все братаны — дураки?
— Злоба, жадность, пьянство, несправедливость и так далее— от непонимания смысла жизни. А почему не понимают? От глупости.
— Мыслишка, как между ног шишка.
— По-моему, зла в мире нет, а есть глупость.
— А ты первый дурак. Гонишь туфту человеку, которому гнить в камере до смерти.
— Юрий Казимирович, а тебе известно, что после двадцати лет отсидки пожизнинник имеет право обратиться с просьбой о помиловании и она будет рассмотрена?
— Мать твою наизнанку! Да через двадцать лет мне будет полтинник; какая жизнь?
— Мне пятьдесят. Прекрасный возраст, Юрий Казимирович. Давай мне сейчас тридцать, не возьму.
— Все менты — гниды! Говоришь со мной за жизнь, а твои сотоварищи налет готовят.
Сотоварищи готовились. Привезли две раздвижные металлические лестницы. У стены за углом стояли гигантские стальные крючья. Лежал смотанный трос с каким-то блоком. Подкатил небольшой трактор, видимо, дергать этот трос, уцепленный за оконную раму. По крыше ползли собровцы.
— Юрий Казимирович, приходится, если ты добровольно не хочешь…
— Следок, ничего у вас не выйдет.
— Почему же?
— Если примените силу, я перестреляю всех заложников.
— Сволочь ты поганая! — не вытерпел я.
Душевная беседа кончилась. Следователю, который ведет дело преступника и который видел его жертвы — видел трупы, — нравоучительные разговоры не под силу. Не вышло из меня переговорщика. В моем арсенале оставались одни угрозы. Но чем можно запугать убийцу, обреченного на пожизненный срок?
Я считал, что Шампур разговор прекратит. Неожиданно для меня, он расхохотался и трубку’не бросил:
— Что, следак, нервы не выдержали?
— Не выдержали. Своей жизнью можешь распоряжаться, но зачем губить еще четверых? Зачем губить ребенка?
