Еще неделю назад я бы твердо ответил — нет. Но сейчас задумался. Она предана мне до чрезвычайности. Ближе к ночи пытается отнести меня в постель на руках, ловит каждый мой взгляд, каждое слово. Она покорнее собаки, но намного глупее. И как прислуга эта дурочка никуда не годится.

Я постепенно привыкаю к ее внешности, тем более что других людей не вижу, но меня все еще многое раздражает. Не понимаю, как к ней обращаться, не знаю ее имени.

Сегодня попытался кое-что узнать. Судя по всему, речь она понимала, хотя бы отчасти.

— Ты оттуда? — снова указал я в ту сторону, откуда она, судя по ее собственным указаниям, пришла.

Уродина кивнула и сжалась.

— У тебя там кто?

Никакого ответа. Я переменил тактику. Все равно ее мычание понять невозможно.

— Родители есть? Семья?

Она снова закивала, но сгорбилась так, что почти припала к земле.

— С тобой плохо обращались, да? Били?

Никакого ответа. Несчастная только громко сопела курносым носом.

— Как тебя зовут?

Она возбудилась, издала несколько протяжных звуков, явно пытаясь что-то мне сообщить. При этом прозвучало что-то вроде: «Лей-яа…» При этом показывала пальцем то на меня, то на себя, и кивала, да так, что ее голова болталась на тонкой кривой шейке.

Я воспользовался дикарским методом. Несколько раз ткнул себя пальцем в грудь и назвал свое имя. Потом ткнул пальцем в нее:

— Ты?

Она расхохоталась, будто я только что продемонстрировал забавнейший фокус.

— Ну и дура же ты! — не выдержал я. — Что с тебя взять!

Она жалобно заныла. Эта тварь всегда понимает, когда я ею недоволен, и страшно расстраивается. Я взял себя в руки и ушел в дом.

Ужасные дни. Дом совершенно отсырел от ее стараний навести чистоту, а вот огородом она, слава Богу, больше не занимается. Вид грядок вызывает у нее идиотский смех, и она всегда, глядя на них, начинает ковыряться в зубах и делает какие-то насмешливые жесты. Часто хлопает себя по животу, показывая, что ее мутит. Я злюсь:

— А меня мутит от тебя! Пошла вон!

Единственное, что она может кое-как проделать — это подмести двор. Никогда он не был таким чистым, как сейчас. Даже пыль исчезла — обнажилась каменистая почва. На кухню я ее больше не пускаю, вскрываю консервные банки, варю кашу. Она тоскливо наблюдает за моими действиями, изредка пытаясь вмешаться, но я ее гоню вон. Она никогда со мной не ест, питается какими-то отвратительными кусками из своего заплечного мешка, с которым сюда явилась.

Очень любит быть со мной рядом. Садится на пол, у самых ног, и смотрит мне в лицо. Я бы полюбил ее, будь она собакой, но она уродливее собаки. Пекинес по сравнению с ней показался бы королевой красоты, и, прежде всего, потому, что не имел бы ничего общего с человеком. Но она — жуткая пародия на человека, какое-то генетическое издевательство над всеми понятиями о человеческой красоте.

Наверное, я кажусь ей очень красивым, раз она так долго смотрит мне в лицо. Выгнать ее невозможно.

Одиночество становится все более ощутимым. Писем мне давно уже не привозят, почтальон забыл дорогу к моему дому. Даже газет больше нет. Дни идут однообразно. Встаю, умываюсь, ругаю прислугу, немножко копаюсь в огороде, завтракаю из консервной банки, потом сажусь за работу. Диссертация все-таки должна быть окончена, все материалы под рукой, а делать все равно больше нечего. Все чаще мои мысли возвращаются в город — как там мои знакомые, как она… Александра не пишет. Вечером я зажигаю свет, дура немедленно усаживается у моих ног и сидит так часами, глядя, как я читаю. Жаль, что с ней невозможно поговорить. Лучше всего было бы дать повторное объявление в местную газету, но я так разленился, что не хочу ехать в поселок. Здешняя жизнь убаюкивает нервы, никогда еще я не был так спокоен, как сейчас. И эта дура тоже оказывает свое влияние на меня. Стоит на нее посмотреть, как все твои беды начинают казаться пустяками. Да, я не слишком счастлив, но все-таки, Бог не обидел меня так, как ее…

Наконец-то почтальон! Я увидел его в окно и сразу вышел навстречу. Он остановил велосипед у калитки, сполз, открыл сумку… А я, встретив его взгляд, отшатнулся.

Это был не тот рыжий парень, который бывал тут раньше! Совсем другой, и он казался родным братом этой несчастной идиотки, имени которой я до сих пор не знал! Передо мной было уродливое треугольное лицо, тупые черные глаза, крохотный ротик с острыми рыбьими зубками. Я лишился дара речи, увидев это явление, а он преспокойно извлек из сумки конверт и протянул его мне сухой птичьей ручкой.

— А где прежний? — с трудом вымолвил я.

Тот понял и указал в сторону поселка, потом вытер губы и покачал головой.

— Уволили?

— Не-е…

По крайней мере, этот говорил. Однако вызвать его на более содержательный разговор не удалось. Он только мычал, отнекивался да еще глупо ухмылялся. Впрочем, для того чтобы развозить почту по этим диким местам, высокого интеллекта не требуется.

Письмо было от той женщины, которую я так внезапно оставил в городе. Я распечатал его и жадно прочел прямо во дворе. Александра писала, что собирается приехать. Она должна знать, что со мной, в каком состоянии мои нервы, она беспокоится…

Чтение прервал восторженный крик — моя несчастная девица выскочила во двор и буквально повисла на шее почтальона. Они обменялись торопливыми поцелуями и вслед за этим начали бегло болтать. Я был потрясен. Она говорила! Эта идиотка, не умеющая связать двух слов, бегло разговаривала на каком-то тарабарском языке, похожем на речь двухлетнего младенца.

Идиотка? Но я же ясно улавливал, что она спрашивает, почтальон отвечает, и наоборот. Идиотам такие связные разговоры недоступны. Она бормотала что-то, прижимаясь к его груди, а тот как будто утешал ее, гладя по голове и посматривая на меня тусклыми бессмысленными глазами. И странно — эти двое вовсе не казались сейчас ущербными. Это я выглядел полным идиотом на бесконечной выжженной равнине, залитой, будто кровью, лучами падающего за горизонт солнца.

Почтальон сел на велосипед и укатил в сторону, противоположную поселку, в ту сторону, откуда, как говорила моя прислуга, она явилась.

— Это твой брат? — спросил я ее.

Она покачала головой.

— Родственник?

Опять — нет.

— Он из твоей деревни?

Радостные кивки и утробные звуки. Я плюнул на нее и пошел готовить обед. Но сегодня у меня все валилось из рук. Я не мог забыть той дикой радости, с которой моя служанка бросилась на шею почтальону, и их невероятного разговора, в котором я не понял ни слова. Что это было такое? Возможно, ее земляк приноровился к ней, и умел как-то поддержать беседу на птичьем языке, которым она изъяснялась. Сам он не был полным идиотом — в этом случае должность почтальона ему бы никак не светила. Тем более, он поддержал разговор и со мной, я даже услышал членораздельный ответ на свой вопрос. Так или иначе, все это меня раздражало.

Александра приехала ровно через неделю после того, как я получил письмо. Я встречал ее у калитки, строго-настрого наказав моей дуре спрятаться на кухне. Она и спряталась, глядя на меня умоляющими глазами и издавая какие-то очень жалобные звуки. Не знаю, что она себе вообразила, если только у нее было какое-то воображение. Может, ей казалось, что случилось несчастье.

— Господи, в какую глушь ты забрался! — воскликнула Александра, отпустив наемную машину и оглядывая пустынный горизонт. — Ты что — живешь тут совсем один?

— Совсем.

— И ни одного соседа?

В ее голосе слышался ужас горожанки, привыкшей существовать в гуще людского муравейника. Она заметно упала духом, но все-таки, позволила себя поцеловать, и я привел ее в дом.

— Раньше мы с мамой проводили тут каждое лето, — объяснял я, показывая комнаты. — Не очень-то шикарно, но жить можно, есть все необходимое…

Она подозрительно оглядела дощатые стены, нахмурилась, увидев убогую ванную комнату, и вдруг вскрикнула, указывая на дверь кухни:

— А это! Это что?!