Медсестра Люси Батен была удивлена, но ничем этого не показывала — профессиональная сдержанность. Удивление вызывал старик, который как будто походил на всех прочих, но чем-то все же неуловимо отличался. Уже который раз его племянник, одетый в строгий костюм, как и подобало человеку немолодому и солидному, приходил к старику и задавал один и тот же вопрос, согласен ли тот на «процедуру». Старик отвечал согласием, и его увозили, но после он неизменно возвращался.

Люси довелось видеть немало стариков, которые соглашались и которых увозили, но ни один из них не вернулся, и это было в порядке вещей. Эвтаназия для тех, кто слишком стар, чтобы жить, была давно принята обществом, ибо современные средства медицины позволяли обеспечить человеку клиническое бессмертие, но не давали возможности продолжать полноценную жизнь после того, как организм исчерпал свой естественный ресурс. Люси видела многих стариков, которые, просуществовав несколько лет подобно амебе, впадали в апатию и соглашались. Но, как и все в жизни, подобное происходило лишь однажды. Чем бы ни была эта «процедура», это нечто отличное от эвтаназии, возможно, прямо противоположное.

Вход в секретную лабораторию на минус девятом этаже правительственного исследовательского центра был возможен только по спецпропускам категории «цэ», и, остановившись возле двойных дверей из трехдюймового бронестекла, Этьен поблагодарил сотрудника службы безопасности центра за помощь в транспортировке Жана Ростона. Дальше коляску со стариком и капельницу повезли Этьен и Николя д’Орви, товарищ Этьена и коллега по работе. Оба они являлись сотрудниками правительственной спецслужбы, курирующей секретные научные разработки.

Ровно в двенадцать ноль-ноль они вошли в лабораторный корпус, а в двенадцать ноль две за ними закрылись двери бокса «Б-21». Оставив старика на попечение д’Орви и персонала лаборатории, Этьен прошел сквозь черную матовую стену и оказался по другую сторону стеклянной перегородки, отделявшей комнату наблюдения от лабораторного бокса. Здесь уже собрались все, кто должен был присутствовать во время эксперимента, — люди с непроницаемыми лицами, одетые в строгие костюмы. Кроме своего шефа Робера Дюбуа, Этьен больше никого не узнал, и о том, сколь высокие посты занимают эти люди в правительстве и секретных структурах, он мог только догадываться.

— Мы готовы, — произнес Этьен, обращаясь к Дюбуа.

Краем глаза он наблюдал за реакцией сидящих в комнате людей. Холодные глаза, немигающий взгляд, лица неподвижны, как восковые маски, — типичные клиенты мадам Тюссо. Эти люди практически никому не известны, их имена знают немногие, их должности — государственная тайна, равно как и род их деятельности. Их планы неведомы, а цели недостижимы для простого человека. Они наделены властью, эти таинственные пришельцы из мира высших сфер, они способны изменять ход истории, играть судьбами тысяч людей и даже целых народов, они могут практически все. Только одно для них невозможно — повернуть время вспять.

— Начинайте, — сказал Дюбуа и передал Этьену электронный блокнот.

Осторожно держа блокнот в руках, Этьен вышел из комнаты наблюдения обратно в бокс и стал рядом с Николя. Они молча смотрели на Жана Росто-на, который был подключен множеством проводов к огромной машине, занимавшей половину помещения. Они смотрели на Жана, а на них смотрели невидимые за матовой перегородкой люди в строгих костюмах. Один из сотрудников лаборатории включил машину, и десятки огоньков замигали на приборной панели. Другой, облаченный в докторский халат, отсоединил капельницу и ввел Ростону специальную инъекцию. Старик шумно вздохнул и открыл глаза.

— Время двенадцать ноль девять, начинаем эксперимент, — сказал Этьен, голос его слегка дрогнул, тогда Этьен кашлянул, прежде чем продолжить. — Филипп, подача импульса.

— Подача импульса начата, — эхом откликнулся техник, стоящий у машины.

— Жано, сопровождение сигнала.

— Готово, — ответил другой техник.

Этьен наклонился к Жану.

— Ты готов?

Старик едва заметно кивнул. Этьен Тойль открыл блокнот, который до того держал в руках, и на крошечном дисплее прочел вопрос:

— В городе Тивинь в 1971 году жил человек по имени Людвик Меерхоф, отец известного политического деятеля Карла Меерхофа. Вопрос: состоял ли он в период с 1970 по 1980 в партии Леперстоера, и если да, то участвовал ли в Конгрессе 1976 года? Это все.

Старик снова кивнул, потом облизал губы, еще раз вздохнул и закрыл глаза. Сомкнулись лишенные ресниц веки, неподвижной складкой застыли губы. Все его лицо приобрело твердость каменной маски — всего лишь на мгновение — и тут же снова оттаяло. Дрогнули веки, медленно приподнялись, и на Этьена обратился взгляд Жана — другого, чем тот, которого он знал. Какое-то мгновение они смотрели друг на друга, но потом стариковский взгляд снова потускнел, стал прежним, знакомым. Жан Ростон засопел, учащенно дыша.

— Повторить вопрос? — спросил Этьен.

— Не надо, я помню, — проворчал в ответ Ростон. — Меерхоф действительно жил с 1971 по 1975 в Тивине, но в партии никогда не состоял, а на Конгресс приезжал только в качестве журналиста. Вот и все.

Этьен покосился на стену из матового стекла. Рядом с дверью в стене должен был зажечься сигнал в том случае, если ответ старика не удовлетворял тех, кто находился за стеной. Но сигнал не горел, все было в порядке.

— Спасибо, дядя, — сказал он старику, и тот улыбнулся в ответ одними уголками губ.

Дверь в матовой стене бесшумно открылась, и в бокс вошел Робер Дюбуа. Он вежливо забрал у Этьена блокнот, затем поблагодарил Ростона.

— Напоминаю: все, что вы слышали в этой комнате, и все, что узнали по нашему поручению, является государственной тайной и разглашению не подлежит. Еще раз благодарю за сотрудничество, — и вышел своей мягкой скользящей походкой.

Этьен и Николя взялись за ручки кресла и покатили старика к выходу. Теперь старому Жану Ростону предстояло вернуться в хоспис — до следующего раза.

Из памятной записки членам специальной правительственной комиссии по вопросам использования темпоральной машины Лювиля:

«Тайм-джамперами называются люди, способные с помощью машины Лювиля высвобождать темпоральную энергию своего сознания для перемещения во времени в объективное прошлое. Число индивидов, наделенных подобной способностью, крайне мало, и задача поиска подобных людей весьма трудоемка, поэтому рекомендуется очень осторожно использовать их в целях комиссии. Ни в коем случае недопустимо принуждение к сотрудничеству и какие-либо насильственные методы в отношении этих людей. Для работы с ними рекомендуется привлекать родственников и наиболее квалифицированный персонал».

Молодой Жан Ростон стоял на дорожке сада, посыпанной гравием и обнесенной с двух сторон низенькой, в полметра высотой, изгородью из корявых деревянных столбиков. Он стоял и смотрел вперед, на простиравшийся перед ним яблоневый сад, на ряды низкорослых деревьев с узловатыми ветвями, обсыпанными, как бумажными конфетти, маленькими белыми цветами. «Яблоневый цвет в саду дядюшки Франсуа», подумал он. Это же весна шестьдесят первого года, президент де Голль и первый русский космонавт.

Он снова был молодым, снова стоял в саду, которого больше нет, любовался убеленными цветами яблонями, вдыхал свежий весенний воздух и радовался жизни. Над головой у него небо, чистое и прозрачное, как свежевымытое оконное стекло, и голубое, как юношеские мечты. Его мечты.

Он ждал опять, как и в прошлый раз, и в позапрошлый, и в самый первый, свою подружку Аве-лину, ждал шелеста ее кружевного платья и запаха цветочного венка у нее на голове. Они встретятся здесь, в саду, потом пойдут обедать к тете Флоре и дяде Франсуа, а потом…

Потом у него впереди вся жизнь. Снова он переживет все взлеты и падения, счастливые и ужасные моменты своей жизни, может быть, не слишком интересной, но и не слишком скучной. Такой, какой она была и в прошлый раз, и в позапрошлый, и в самый первый. Он снова будет радоваться рождению сына и его школьному диплому, победам в велогонках. У них будет такой милый домик в Оверне и сад точь-в-точь, как этот.