— Спасибо, что признались, — как-то тяжело уронила я. — В прошлый раз, помниться, делали вид, что к нему.

— Нет, Анна Николаевна, к вам… Не могу я без вас жить, что хотите со мной делайте!

Еще вчера ночью я был в Петербурге… Нет, вы не понимаете, что значите для меня…

Я знаю: я мот, повеса, я погибший, конченный человек, я игрок и пьяница, в конце концов, а вы такая простая и чистая, вас ничто дурное коснуться не может… А я вчера был в театре, у… ну, вы знаете, наверное, имени ее в вашем присутствии не могу произнести даже, это грязь, грязь…

— Шурка, вы пьяны?.. — пролепетала я, окончательно перестав что-либо понимать из его сбивчивой речи.

— Да не пьян я, Анна Николаевна, ради Бога!.. вы дослушайте… Я там был… И думал-то я только о вас, я же всё время только о вас и думаю всегда… а писать я вам не смею… и вдруг так противна сделалась мне вся моя жизнь — игра эта, карты, рестораны, актерки, прости, Господи! Анна Николаевна, мне будет двадцать лет на той неделе, а я… я конченный человек… Но я об вас вспомнил и понял, что вы для меня — всё то чистое и праведное, что в моей жизни было, тогда, в детстве, в публичном саду, — помните?!.. Истинное всё. Всё набожное и Божье… несмотря на грязь… вы помните, вы меня тогда, много-много лет назад, спросили: «Сколько лет-то тебе, раб Божий?» И вот тут я вспомнил это и сбежал оттуда, я дезертировал, да, но это потому, что понял: я ведь и правда, Божий, хоть и погибший, и только вы могли так чутко сказать, чтоб на всю жизнь в сердце запало, а вот сейчас — проросло.

Так я сбежал со всех ног оттуда, на вокзал, на курьерский и — к вам?!.. Не прогоните?..

В его словах мне послышалась такая мольба, такое раскаяние во всех подлинных и мнимых прегрешениях (которых, как я знала стороной, у Шурки и впрямь было многовато для его неполных двадцати лет), что я не нашлась ничего ответить.

— Вы… чаю… Александр Алексеевич… — бормотала я, решительно не зная, как быть. На улице действительно разыгралась нешуточная вьюга, и о том, чтобы выпроводить человека на ночь глядя в такую погоду, нельзя было даже подумать. Но столь поздний визит молодого мужчины… я одна…

— Чаю, да. Благодарю. Это очень славно — чай, — пытаясь взять шутливый тон после своего страстного и странного монолога, промолвил Аверов. — Вы меня простите, Анна Николаевна, за такое слово, но я, признаться, черррртовски замерз! И каналья же этот извозчик… Бог с ним, что взял на двенадцать копеек больше, но он же меня в сугроб… Простите, а нельзя ли попросить дровишек в печь подкинуть?… Что-то закоченел я, право… и… и… Простите, да, что ругаюсь… пред вами нельзя ведь ругаться… Вы, Анна Николаевна, такая чистая и светлая, вы… святая просто… да… Я думал предложение вам сейчас сделать… право слово, Анна Николаевна, выходите замуж за меня, не пожалеете. Помните, вы же мне тогда обещали? Вот одно только плохо — вы всегда грустная, плачете и жалуетесь.

Николка вот тоже всё говорит, что вы грустная всегда и вечно на безденежье жалуетесь и на головную боль. Вы это оставьте, невыносимо, право. А денег я вам дам… когда женюсь… нет, ну, то есть… я-то вот думал сейчас: поеду, а знаю же заведомо, что вы мне откажете, начнете то и сё, что вы старше да что мы не пара… ныть… эх! Смешно, да, как в романе:

«Он ехал делать предложение, заранее зная, что ему откажут…» Каково, а?!

— Что?! — я вскочила. — Откуда вы?… Как вы могли?..

Фраза, которую только что произнес Аверов, дословно соответствовала словам из неоконченного черновика истории про Володю и Елену Андреевну Устимову.

— Что такое?! Что вы побледнели, вскочили, а? Анна Николаевна, прости, Господи, я вас чем-то обидел?.. Глупость сказал, да?..

— Откуда… Откуда вы взяли эту фразу?..

— Ниоткуда… честное слово… только что на ум пришло… гадко и глупо, это вы хотите сказать?..

— И вы никогда не видели эту фразу написанной?

— Никогда.

— Поклянитесь!

— Клянусь, Ангел мой, всем самым святым… Вами клянусь, Анна Николаевна, выше этого ничего в моей жизни нет. Простите меня!

— И вы простите мне мою вспышку, Александр Алексеевич, мне показалось, что вы в мою тайну вторглись…

— Боже упаси, да лучше б я сам себя растоптал, чем с вами… так… Но вы… вы обещали мне тогда…

— Не выходить замуж?..

— Не выходить замуж. И не вышли.

— Не вышла, но…

— Не любите меня, да?

— Лю… люблю…

— Так за чем же дело стало?! Поехали хоть сейчас венчаться! Сейчас теперь, немедля! Ну, матери моей это, конечно, не понравится, ну, может, и наследства, конечно же, лишить… Но у меня есть еще дядины деньги, и их много, Анна Николаевна, очень много, и скоро уже, через год примерно, я сам смогу распоряжаться ими. Всю жизнь я подчинялся материным капризам, всю жизнь потакал ей… Я вырос маменькиным сыночком — о, как это противно! А теперь я хочу по-своему поступить. В жизни один раз — чтобы навсегда быть счастливым, потому что никто, кроме вас, Анна Николаевна, не может составить полного моего счастья. Поехали венчаться, право, Анна Николаевна, матери моей здесь нет, ваших сейчас тоже никого нет, — поехали! А друзья дадут мне взаймы на этот год, и мы после сможем спокойно на дядины деньги жить… деньги и дом…

— Бог с вами, как же можно без материнского благословения венчаться? И я без папенькиного согласия не могу, мне надо хоть спросить его… И потом, теперь пост, венчаний не бывает…

Шурка тоскливо посмотрел на меня и заговорил совсем уж непонятно и сбивчиво. Я было решила, что он все-таки сильно выпил. Но вином от него совершенно не пахло.

Когда же молодой человек в порыве вновь схватил мои руки и прижался к ним губами и лбом, я почувствовала, что он весь пылает. Мороз, «купание» в сугробе, а может быть, просто нервное возбуждение, — что бы ни стало причиной, Аверов был в горячке.

— Шурка! — жалобно вскрикнула я. — Да у вас жар!

— Простите, Анна Николаевна, мысли путаются…

— Неудивительно. Аграфена! Постели в комнате Николая Николаевича… нет, лучше здесь, на диване, там не топлено… и беги скорей за доктором.

Последующие дни прошли для меня в большой тревоге. Шурка умудрился простудиться очень сильно. Не могло быть и речь о том, чтобы перевезти его хотя бы в его дом в нашем городке. Он часто забывался, бредил и звал меня, но, когда я подходила к нему, не узнавал. Дня через три он вдруг очнулся и потребовал привести к нему священника.

— Нет, вы не бойтесь, Анна Николаевна, я не помирать собрался… Но исповедаться и приобщиться очень хочу. А то потом, когда выздоровею, — забуду. Я ж конченный человек.

Аграфена привела отца Василия из нашего прихода, и тот, накрепко прикрыв за собой дверь в комнату, долго исповедовал Аверова.

Дней через десять Александр поправился настолько, что пребывание его у нас стало довольно обременительным. К тому же вернулись отец и Поля. Приближалось Рождество. Аверов перебрался в свой дом накануне, в самый Сочельник. Прощаясь, он ни словом не обмолвился о том, о чем так много говорил в памятный вечер накануне своей болезни. Мне ничего не оставалось, как принять столь дорогие моему сердцу слова за горячечный бред…

«Он не любит меня!» — решила я, как казалось, раз и навсегда. Да, конечно. Ведь приближается Рождество, а оно мне никогда не сулило ничего хорошего.

XIV

Но на этот раз я ошиблась. На второй или третий день Рождества утром Поля ворвалась в мою комнату с восторженным криком:

— Аня, Аннушка, смотри! Твой рассказ напечатали в «Ниве»! Ты теперь настоящая писательница! — захлебывалась она, размахивая большим пакетом, который только что принес почтальон.

Кроме праздничного нумера «Нивы» с цветной обложкой, в пакете было письмо от редактора — Ивана Степановича В. с просьбой присылать мои рассказы ему и впредь, а также заверениями, что причитающаяся мне за рассказ сумма будет выслана на мое имя через некоторое время.

— Ты видишь теперь, Аннушка, что эта кукла и впрямь волшебная?! — воскликнула Поля, обнимая меня.