— Это же обязательно надо напечатать! — волновалась Маша, поминутно обращаясь за поддержкой к дремавшему в кресле супругу. — Поль, ты не можешь себе представить, какой это замечательный рассказ! Я очень хорошо помню, как Аннушка его читала, когда мы были в институте…

— Полно, Маша, ты ошибаешься, я никогда ничего своего не читала…

— Неважно, значит, какой-то другой читала или мне давала читать…

— Как же ты тогда можешь знать, хороший это рассказ или нет?

— Да у тебя все рассказы хорошие, я же помню! Лучше французов, и не спорь! Я знаю! Поль, почему она все время со мною спорит?! Это нужно напечатать. Мы это отправим в Петербург, там в редакции служит товарищ Поля по университету… Помнишь, Поль, ты мне рассказывал, как вы однажды заблудились в двух шагах от Невского проспекта в каком-то переулке и потом не могли на квартиру вернуться? Очень смешно! Аннушка, ты не представляешь, как смешно Поль умеет рассказывать… Но это неважно. Мы отправим твой рассказ в «Ниву», и Иван Степанович сделает так, что его напечатают в рождественском нумере. Впрочем, рассказ так хорош, что его и без Ивана Степаныча непременно напечатают, правда, Поль?..

Я пыталась протестовать, но случилось так, что сама не поняла, как согласилась с этим предложением. Уверенность Маши в том, что история будет напечатана в «Ниве», стоит только отправить ее туда, отчасти передалась и мне. Вдвоем с моей сестрой Маша вырвала у меня обещание, что по возвращении домой я тотчас же перебелю «Куклу» и отправлю рукопись в Петербург, прямо на имя Ивана Степановича.

XII

Я забыла сказать, что перед началом обедни заметила в числе соборного духовенства старенького священника, чьи невероятно добрые глаза сразу располагали к себе. Я решила ему довериться, подошла под благословение и попросила разрешения задать ему «важный богословский вопрос». Видя мое смятение, батюшка улыбнулся и велел прийти назавтра прямо к нему на квартиру (он жил при соборе). Когда же я явилась, приказал прислуге поставить самовар и подробнейшим образом расспросил о том, кто я такая, о семье, о покойной матушке, о детстве… Я и не заметила, как изложила всю мою жизнь; поведала даже об Аверове. Батюшка терпеливо слушал, иногда что-то переспрашивая. А когда на середине рассказа я начала безудержно рыдать, принялся так мягко и ласково утешать, что я заплакала еще горше — кажется, никто никогда не принимал такого живого и искреннего участия во мне. Да и вообще я не была избалована человеческим вниманием…

— То, что тяжело живется — это, Аннушка, верно. Да только скажите мне, что вы такого хорошего в жизни сделали, чтобы стоило за это надарить золотых гор? А?

Я удивленно воззрилась на священника. Такое мне ранее не приходило в голову. Казалось, что самим фактом своих бесконечных и чудовищных, как мне казалось, мук я заслуживаю самой большой награды, и притом немедленно, сейчас.

— Вот то-то и оно, голубушка. Нет у нас с вами никаких заслуг перед Господом. Самая наша жизнь, хорошая она или плохая, только Им Самим подается и всецело в его власти находится. Скорби же да страдания — это, мать моя, для человеческой души полезно, но не всегда. Вернее, не само по себе. Чтобы истинную пользу извлечь, нужно хорошенько призадуматься, для чего Господь эти скорби посылает и от каких страстей теми скорбями вашу душу исцелить хочет. Вот сказали вы мне про свою мать покойную да про старшую сестру. И вижу я, что вы в большой на них обиде остались…

— Да, батюшка, так оно и есть.

— Так-то оно так, а ежели я вам скажу, что и сама вы хороша, и не лучше, а хуже их выходите, — на меня не обидитесь?

— Что Вы, батюшка! Как можно! — горячо воскликнула я.

— А я ведь так и скажу. Вот вы говорите: капризничала, не слушалась, плакала все время, чтобы матушкиной ласки добиться… Оно, конечно, причина уважная — всякому ребятенку, особливо девочке, при матери-то погреться хочется. Да только все равно ваша неправда выходит: строптивое дитя пятую-то заповедь ох как нарушает! И разве не гордость считать себя лучше сестры?! Ведь она, небось, и впрямь послушливее вас была и училась старательнее?..

— Да, батюшка… Только еще она заносчива была и меня ни во что ставила…

— Вот и вновь гордость наша проявляется: что ж так, про мертвую-то?.. Она ведь и ответить уже вам не может. Христос учил даже врагов своих любить и творить им добро — а тут сестра родная, подиж-ко! Надо простить ее, Аннушка. Только не думайте, что я вас корю: сам грешен. И ведь правы вы, хоть отчасти, но правы. А чтобы в полноте стала ваша правда, научитесь считать себя хуже всех людей. Научитесь в самом даже скверном человеке находить что-нибудь, в чем он вас лучше. Вот возьмите самого что ни на есть распростого мастерового, пьяницу. Вот чем он лучше может быть? Да ничем, кроме разве одного: всегда в храм Божий раньше всех приходит. Кто-то — и вы даже, барышня, — припоздниться можете, и даже иногда пол-обедни проспать… можете ведь?

— Бывает… Да только что говорить — нет у меня смирения, вот и всё. Я это и так знаю.

— Так, да не так. Ведь выбора-то нет у нас: потому и Господь наш Иисус Христос только смирением весь мир и самое смерть победил. Только не сбивайте меня, дайте досказать, про мастерового. Он мастеровой этот, чуть свет, чуть сторож ворота отопрет — тут как тут и уже в храме… А из себя так вовсе самый никчемный человечишка. И так-то всякого человека надо считать хоть в чем-нибудь лучше себя. Трудно это, не спорю, а ты учись… потихонечку, по шажочку — ведь мы и в Царствие Небесное шажочками малыми движемся… нудится оно, Царствие Небесное, так просто его не возьмешь. И еще. Скорби нам даны не для того, чтобы унывать и плакать, и тем паче не затем, чтоб ими похваляться. Ну, а то, что никто на свете вас не любит, — это, простите, голубушка моя, неправда. Вот люди, о которых вы только что рассказали, — подруга ученическая с мужем. Разве она не любит вас?

— Ой, батюшка, нигде мне не было так тепло, как у Маши в гостях… да ведь это, должно быть, потому, что ненадолго?

— Кажется мне, что по другой причине — сердце у ней доброе, вот вам и тепло рядом. Недаром же вы подружки с детства.

— Да, батюшка. Меня в институте она одна и любила, пожалуй, подруг-то других у меня не было… Я раньше думала, что она за рассказы, а теперь вижу, что просто так, по доброте душевной.

— А уж про отца да про братца с сестренкой и думать не смейте, что они вас не любят. Как младшим вас не любить, когда вы им мать заменили?

— Плохая я была замена матери, батюшка, — честно призналась я. — Обузой они мне казались, сердилась я на них, случалось и накричать, и…

— Вот видите — сами стали грешки-то свои называть!.. Тяжело-то тяжело было без матери, а не на высоте оказались, а? Ну-ну, не обижайтесь на старика. Покопайтесь так-то в себе и никогда не отчаивайтесь. Помните, что Господь прежде и раньше всех любит каждое Свое творение, даже если мы этого не замечаем. И не погрязайте в печалях-то понапрасну. Жизнь нелегка, да только Господь нас для радости создал: как же нам с вами можно огорчать Его тем, что будем непрестанно плакать и сетовать да роптать на Него? Вы уж как-нибудь хоть через раз сетуйте. Слезы — дело полезное, но только если в них есть покаяние и сознание своего недостоинства. Прочие же слезы — вот хоть над книжкой — для человека малополезны, а бывают даже вредны.

Этому я очень удивилась, так как привыкла считать, что Богу угодны всякие слезы. Мне очень хотелось расспросить об этом батюшку подробнее, но я боялась, что, расчувствовавшись, забуду задать главный вопрос:

— Как могло случиться, что Господь пришел на землю Младенцем? Разве это не нелепость? Что может быть общего у Всемогущего Бога с беспомощным ребенком?!

— И-и, голубушка, хотел я с другого конца начать сей разговор, да вы мне сами подсказали. В этом-то и есть самая суть. В этом-то и есть смирение. Кабы хотел Господь, да кабы нам то полезно было, Он бы силен был всегда и всемогущ, и не так-то бы воплотился, а прямо как о Втором Его Пришествии сказано: как молния с небес. Или, по крайности, в чертогах царских мог воплотиться и сыном какого-нить вельможи али государя назваться, да и Сам мог царем Иудейским стать, как того ожидали фарисеи… Хотел бы — Он бы повоевал всех римлян в два счета. Собрал бы войско — разве к Нему не пошли бы? Со слонами боевыми, как тогда было, с колесницами, с копьями да пращами… Еще бы десять тысящ легионов Ангелов в придачу к земному-то войску можно б Ему было собрать — Ему всё-о можно! А Он? Смерть предпочел, да ведь еще самую мученическую, постыдную, на Кресте! Разве нельзя было так устроить, чтоб полегче? Голову отрубит палач — как апостолу-то Павлу отрубили, поскольку он был римский гражданин — р-раз! Одним ударом. Легко да безболезненно… Ан нет!