— Да ведь ты ж птица. Велосипеда все равно не подаришь, а так — у меня все есть.

— Велосипеда не могу, это правда. Ты что-нибудь полегче придумай…

Гриша задумался. Посмотрел вдруг на лапу скворца, которой тот расправлял перышки, и спросил:

— Что у тебя на лапе за колечко? Как оно к тебе попало?

— Секрет. Колечко, брат, особенное.

— Почему особенное?

— Стоит с ним вокруг какого-нибудь места облететь или обежать, ну, хоть вокруг вашей усадьбы, и все живое, все, кто в усадьбе живут, — и люди, и всякая животная тварь — сразу вернутся в свое детство. Станут маленькие-премаленькие…

Мальчик захлопал в ладоши:

— Ты правду говоришь?!

Скворец обиделся:

— Это сороки врут. Скворцы — птицы серьезные.

— Извини, пожалуйста. Я не знал… Слушай, ты такой умный, умнее… страуса! Подари мне это колечко. Подари, — подари, подари! Ну, пожалуйста…

Скворец покрутил шейкой.

— Жаль.

— Ну, дай хоть на неделю. Я верну… Дай, птичка, дай, мое золото… Я тебе каждое утро сладкую булочку приносить буду. И изюм. И гречневую кашу…

— Уговорил. Только помни: если захочешь позабавиться, — обегать надо вокруг усадьбы слева направо, а то ничего не выйдет. Помни же, на неделю…

Скворец сбросил клювом с лапы кольцо, захлопал крылышками и полетел в чащу, — Бог его знает, какие у него там дела были…

Ах, как колотилось у мальчика сердце! Осмотрелся — ни души, и помчался вокруг парка вдоль старой стены, слева направо, пока не сомкнулся круг у самого гамака под липой.

Гриша осторожно подкрался к дому. Двери и окна настежь. Взрослых точно сквозной ветер выдул. Из столовой доносился детский писк. Кто это там пищит?

На пороге столовой он остановился и протер глаза. Маленькая девчурка (совсем такая, как мама в старом альбоме, когда ей было пять лет) укладывала в картонку из-под шляпы куклу и плохо с ней разговаривала.

Гриша заложил руки за спину и осторожно подошел поближе:

— Здравствуй, козявка! Как тебя зовут?

— Наташей. И совсем я не козявка.

Мальчик вздрогнул. Конечно, это она! Маму ведь тоже зовут Наташей. И у девочки точно такие же панталончики с рубчиками, юбочка колокольчиком и вздернутый бойкий носик, как у мамы на карточке.

— А ты кто такой? — спросила девочка.

Мальчик обиделся и глубоко вздохнул.

— Я — Гриша. Твой сын. Разве ты меня не узнала?

— Глупошти. Мой шын шавшем другой.

Она вытащила из картонки замусленного клоуна и показала его Грише.

— А кукла моя дочка. У нее корь. Пошторонишь, пожалушта, не заслоняй ей швет…

Гриша посторонился. Что с ней, шепелявкой, делать, если не узнает? Она разрыла в мягких тряпках ямку, уложила куклу и стала напевать песенку, знакомую Грише еще с раннего детства:

А на мальчика, стоящего перед ней, даже и не взглянула больше. Мало ли их, мальчиков, на свете.

Гриша совсем надулся. «Хорошая мама, — деревянный паяц ей сын, а я будто пробка, которая на полу валяется».

В кабинете кто-то отчаянно запищал. Он подкрался к дверям и посмотрел в щелку: дядя Вова! — Сразу его узнать можно было: чубик над лбом, круглая головешка и вишневая родинка над левым глазом… Он лежал в бельевой корзинке и отчаянно болтал голыми пухлыми пятками, а щенок изо всех сил тащил из-под него пеленку.

Гриша шлепнул щенка, тот радостно обернулся, подпрыгнул и лизнул мальчика в нос. Слава Богу, хоть этот узнал. «Тузик, Тузик! Ах, ты собачий младенец…»

Еще сегодня утром он был старой легавой собакой, глаза слезились, мух — и тех ловить перестал. И вот тебе на — щенок. Только напрасно Гриша думал, что щенок его узнал, — просто вошел в дверь новый человечек, отчего же его не лизнуть в нос?

А где же папа? Ага, вон там в углу на ковре строит карточный домик. И такой же серьезный, как всегда. Только волосы золотистые, а медальончик на шее тот же самый — синяя эмаль с белым ободком.

Гриша подошел и опустился на ковер рядом. Спрашивать уже ни о чем не решался. Папа покосился на Гришу:

— Ты племянник садовника? Который вчера приехал?

— Нет. — Гриша чуть не заплакал с досады. — Сам ты племянник садовника.

Папа удивленно повернул голову:

— Не хочешь и не надо. Кукса какая. Не смей дышать на мой домик. Дыши в пол.

Гриша рассердился. Дать ему шлепка, что ли? Неудобно, все-таки он вроде папы…

Мальчик топнул ногой по ковру — карты рассыпались, и побежал скорей на кухню.

У дверей обернулся: опять строит. Такой уж характер.

Толстая девчонка с серыми на выкате глазами, — точь-в-точь, как у кухарки, — стояла перед скамейкой и лепила из песка пирожки.

— Здравствуйте, Дуняша. Что у вас на обед сегодня?

— А ты почем знаешь, что меня Дуняшей кличут?

— Вот так и знаю. На первое — перловый суп?

— Никакой не перловый. Суп из герани на первое.

Она показала ему чашку с холодной водой, в которой плавали цветы и листья герани.

— А на второе?

Дуняша со вкусом вытерла кончиком фартука нос и задумалась.

— Не знаю. — Она показала ему замазку и горку толченого кирпича. — Ленивые вареники разве сделать?

Что будет на третье, Гриша и спрашивать не стал. Крем из толченого стекла, должно быть.

— А где няня?

— Кака така няня?

— Агафья! «Она тоже теперь, верно, маленькая», — подумал мальчик.

— Агафья там, под лестницей. Кукольные рубашки стирает.

Под лестницей на табуретке стояла суповая миска из любимого маминого сервиза, и в ней маленькая нянька, засучив рукава, подсинивала какие-то крохотные тряпки.

Гриша решил навести порядок — чего ж с ними стесняться, если они ничего не понимают.

— Разве можно в суповой миске стирать, кикимора?

Девочка так и взвизгнула:

— Я кикимора? Да ты откуда, Таракан Иванович, взялся-то?

— Я мамин сын, — обиженно огрызнулся Гриша. — Ты сама всегда ворчишь, когда непорядки. Отдай миску!

— Когда же я на тебя ворчала это? Лапы прочь! Не то так тебя мокрой рубашкой и двину.

Гриша отскочил: кончик кукольной рубашки задел его по уху. Драться с ней? Стыдно. Она же совсем маленькая…

А из кабинета неслись визгливые крики, будто пять поросят из граммофонной трубы визжали.

Мальчик помчался в кабинет, за ним Агафья и Дуняша.

Дядя Вова натворил беды: выполз из своей корзины, дополз до карточного дома и бухнулся в него всеми четырьмя лапами. Папа, — сам серьезный папа! — ревел и тянул его за хвост рубашки прочь, щенок тянул за штанишки папу и визжал, мама стояла над ними и, заливаясь слезами, хлопала куклой то папу, то дядю Володю, то щенка. Агафья вступилась за маму, Дуняша за папу, — Гриша уж и не знал, за кого вступаться.

— Цыц! Сейчас же цыц… Я здесь самый старший.

— Ах, ты самый старший! — папа схватил с подоконника колоду карт и бросил ее в Гришу.

— Самый старший?! — закричала мама, набрала в рот из банки для золотых рыбок воды и обрызгала мальчика с ног до головы.

— Самый старший!

Агафья уколола его сзади вязальной спицей, Дуняша, как сердитый бычок, ударила его головой под ложечку, и даже щенок, даже он, единственный, кто его узнал, — схватил шнурок от Гришиной туфли и начисто его оторвал… Бедный Гриша стал отступать к шкафу, быстро скользнул за дверцу и захлопнул ее за собой. Ух, как они колотят по шкафу, — будто в бочке по железной крыше катишься. А за что? За что они на него напали? Что он им сделал?

Сквозь шум и грохот ничего не было слышно — можно было немножко и поплакать.

Никогда мальчик не думал, что столько с малышами забот. Только успокоились, расселись по своим уголкам, как опять началось.

Щенок занозил лапу старой граммофонной иглой, которая валялась на полу, и во время операции такой подняла визг, точно Гриша у него зубами кишки вытягивал.