Я так и поступил. Савелий стоял рядом, белее белых простыней. А когда Катерина провела ножом по какому-то красному раздувшемуся органу, так и выпирающему наружу, он покачнулся.

— Сава, ты как? — спросил я на всякий случай.

— Хорошо, — ответил Савелий хрипло.

И рухнул на пол, как подкошенный. Звук получился тупой и короткий — наверняка головой об пол приложился крепко.

— Черт! — сказал я. — Като, что делать?

— Ничего, пусть лежит! Не сахарный, не растает. Ты лучше разрез раздвинь пошире, я сейчас ребенка извлекать буду.

И в этот самый момент я увидел… Из разрезанного органа выглянуло наружу человеческое личико — сморщенное, перепачканное в крови и какой-то густой жидкости. Редкие волосенки слиплись мокрыми прядками, а веки казались большими, припухшими. Глаз ребенок не открывал, и губы его не шевелились.

— Живой? — едва слышно прошептала Агафья с каким-то придыханием.

— Не знаю, — несколько нервно отозвалась Катерина. — Он в пуповине запутался. Сейчас я у него петельку с шеи сниму…

Окровавленными пальцами она снял у младенца с шеи перехлестнувшуюся пуповину, затем погрузила ладонь прямо внутрь Аленки, под ребеночка, и с заметным усилием вытащила его наружу. Это был мальчик, сморщенные ножки его безвольно свисали. И только пуповина сейчас связывала его с матерью.

— Алешка, возьми ножницы, — приказала Като.

— Зачем? — не понял я.

— Возьми ножницы!

Я торопливо схватил инструмент, услужливо протянутый мне Агафьей.

— Режь пуповину.

— Как⁈

— Не знаю. Ты что — пуповину никогда не резал?

— Нет!

— Я тоже! — вскричала Катерина. — Просто режь!

— Давай я, — предложила Агафья. — Я умею.

Но я ножниц не отдал и сам разрезал пуповину. Она оказалась плотной, очень упругой. Я испытал какое-то странное чувство, когда она распалась на две части — одна упала на простыню, оставив под собой кровавый след, а вторая повисла на животе младенца.

Катерина передала ребенка Агафье, и та сразу обмыла его теплой водой из корыта и завернула в чистую простыню. Прижалась ухом к его крошечной груди.

— Ну? — спросила Катерина. — Дышит?

— Не слышу, — отвечала Агафья. — Не похоже. Наверное, придушило его пуповиной совсем, вот и задохся… — Она снова прислушалась. И вдруг удивленно вытаращила глаза. — Ан-нет! Дышит, кажись… Дышит!

И уложив младенца себе на одну руку животом вниз, она коротко, с оттяжкой шлепнула его по попе. Младенец издал влажный, ни на что не похожий хрип, а затем вдруг закричал — сначала негромко, осторожно, как бы проверяя каково это, а потом пронзительно, оглушающе, стараясь извлечь из своих легких все, на что они способны.

Савелий на полу тут же завозился и поднял голову, уставился на своего сына в руках Агафьи.

— Живой? — спросил он с глупым выражением лица.

— Живой, живой… Сынок у тебя, Сава. На тебя похож, такой же мордатый.

— А как Алена?

Агафья помотала головой и глазами указала на Катерину, которая уже не обращала на них никакого внимания. Сжав нож посередине лезвия, она резала им что-то в Аленкином животе. Я глянул туда только однажды, но сразу почувствовал, как к горлу подкатывает тошнота от увиденного.

Нет, я, конечно, и раньше видел человеческие внутренности. Бывало и сам выпускал их наружу, но то все было в таком состоянии, когда подобное кажется вполне естественным и даже ожидаемым, да и не лицезрел я их особо долго — нет у меня такого пристрастия.

Но здесь же была совсем другая история. Я видел перед собой человека, которого знал с детства, и он лежал передо мной сейчас совершенно беспомощный, с распоротым животом, в котором шевелились какие-то органы, а Катерина окровавленными руками возилась в этих органах, и на лице ее тоже были видны кровавые брызги.

— Алешка, не заслоняй мне свет, — сказала она, и я торопливо сдвинулся в сторону. — Агафья, возьмите у Настасьи Алексеевны шелковые нити, протрите их водкой и вденьте в иглу. Скоро будем зашивать.

Агафья передала младенца поднявшемуся на ноги Савелию, а сама кинулась исполнять приказание Катерины. Та склонилась над раскрытым животом, закрыв мне обзор, и я даже вздохнул с облегчением, от того, что можно не смотреть больше на эту кровавую картину.

Но вдруг я понял, что все равно вижу ее! Нет, не глазами — Катерина по-прежнему закрывала от меня рану на животе Аленки, но где-то у меня в мозгу ярко светилась картина того, что происходило сейчас в животе роженицы. Я словно бы стал маленьким-маленьким, и находился сейчас там, где-то внутри Алены, и видел у себя над головой гигантский нож Катерины, который она сжимала пальцами, и каждый из них был в несколько раз крупнее меня самого.

Внутренние органы мне больше не казались таковыми, и ничего тошнотворного я в них не находил — все они теперь просто стали частью некой местности, частью ландшафта, в котором я находился. Я видел у себя над головой огромные кровеносные сосуды, видел лезвие ножа, с хрустом кромсающего плоть, теперь совершенно не похожую на плоть.

И я знал, что лезвие ни в коем случае не должно зацепить сосуды, потому что это очень плохо, потому что тогда Аленка скорее всего умрет, и мы уже ничего не сможем с этим поделать. А потому, когда я увидел, как лезвие ножа приближается к одному из сосудов, готовое вот-вот перерезать его одним неловким движением, я прошептал особое заклинание, и нож тут же замер. Слабо дернулся еще пару раз, как будто хотел перебороть наложенное заклинание, но не смог его пробить и сдался, уплыл в сторону.

— Фу-ух… сказала Катерина, покосившись на меня испуганно. — Кажется, я только что чуть артерию не перерезала. — Нехорошо вышло бы.

Я не находил в себе сил ответить ей. Я все еще был там, внутри Аленки, и всеми силами пытался контролировать неповоротливый нож. Впрочем, уже вскоре его дело было сделано, и отрезанная Аленкина матка упала в подставленное ведро. Кровеносные сосуды были перетянуты и аккуратно обрезаны, места разрезов зашиты шелковыми нитями. А когда Катерина принялась зашивать живот, я и вовсе выскользнул из своего каталептического состояния и некоторое время тяжело дышал, пытаясь прийти в себя.

Сердце мое отчего-то бешено колотилось, не хватало воздуха, и потому я дышал глубоко, часто и очень громко.

— Алешка, тебе плохо? — услышал я голос Катерины.

Она уже закончила шов и теперь завязывала нить. Под конец ее вдруг охватила дрожь, и она делала это трясущимися пальцами.

— Немного, — глухо отозвался я. — Самую малость, ерунда…

— Иди на свежий воздух, ты мне тут больше без надобности.

Свежий воздух — это хорошо. Пожалуй, это все, что мне сейчас нужно. Пусть немного, хотя бы один глоток…

Я рванулся прочь из избы. На выходе матушка придержала меня за локоть, но я вырвался и буквально выбежал во двор, вдохнув свежего воздуха полной грудью. Это подействовало моментально, хотя я такого и не ожидал. В голове прояснилось, ощущение того, что я все еще нахожусь внутри Аленкиного тела быстро улетучилось. Небо теперь было просто небом, а не разрезанной плотью; лес в отдалении был просто лесом, а не нагромождением человеческих органов, и было здесь свежо и просторно. Просторно и свежо.

Хорошо было здесь…

Сердцебиение улеглось, вошло в нормальный ритм. Холодный пот на лбу просох. И обернувшись к крыльцу, я увидел, как с него сходит Катерина, грациозная, как пава. Она на ходу вытирала обмытые руки полотенцем, а когда свернула за поленницу, то склонилась там в три погибели и громко и, видимо, очень обильно проблевалась.

Вышла из-за поленницы, утирая рот полотенцем.

— Зайца только напрасно перевела, — сообщила она с заметным сожалением. — Вышел весь ваш заяц, в сметане тушеный. Заново есть придется.

— Кончился заяц, — усмехнулся я. — Слопали его, такой оравой-то. Прикажу гуся в печь поставить. Или еще чего.

— Гусь — это хорошо, — кивнула Катерина, подойдя ко мне. — В прошлой жизни я гуся только на Новый год пробовала, да и то лишь маленький кусочек доставался. А тут ради меня одной — целого гуся в печь поставят!