Я искал следы какого-нибудь заклятья, тайком наложенного на Федьку кем бы то ни было, пусть даже куратором Амосовым. Я словно на санях летел со нежного склона, скользя по глубинам его сознания. Нет, воспоминаний его я не видел, для этого нужна была магическая подготовка высшего уровня, хотя подспудно я ощущал, что и сие таинство мне вполне подвластно. Нужно только лишь озаботиться этим вплотную и провести несколько опытов.

Но наложенное заклятье я мог почувствовать. Снять его — вряд ли, особенно если наложено оно было таким мастером, как Петр Андреевич, но понять, что оно присутствует — это пожалуйста.

И я-таки нашел его! Неприметное такое, спрятанное в потаенном уголку и прикрытое темным покрывалом ложных воспоминаний. Но из-под «покрывала» того все же проглядывал его выбившийся бок, и я сразу понял, что это оно и есть.

Изловчившись, я приподнял самый краешек этого «покрывала» и принялся очень осторожно исследовать заклятье, пытаясь разобрать «почерк» наложившего его чародея.

Дело в том, что у каждого мага есть свои особенности наложения заклятий. Хотя, нет, я немного не так выразился: у каждого начинающего мага есть почерк. Какие-то огрехи в наложении, личные предпочтения, особенности в произнесении слов. И все это вместе формирует «почерк». У магов высшего уровня подобные огрехи, как правило, отсутствуют, но это как раз и является их почерком! Если нет явных огрехов и особенностей — значит, заклятье наложено высшим магом. Каким-нибудь магистром. Ведь бакалавры тоже порой ошибаются.

Бывает, правда, и такое, что магистры намеренно допускают какие-то огрехи при наложении заклятья, и тогда вычислить их гораздо сложнее, ведь искать ты будешь кого-то из начинающих магов, а их — хоть пруд пруди, не смотря на все усилия светлейшего князя Черкасского.

Впрочем, в этот раз, похоже, магистр Амосов и не думал таиться. А чего ему таиться? Ведь обещал он Федьке, что в жабу того превратит, если он пить не бросит? Обещал! А Федька бросил? Не бросил. Так чего тут таиться?

Изучив наложенное заклятье, я вернул на место «покрывало» ложных воспоминаний и с облегчением покинул одурманенное водочными парами сознание Федора. Предварительно немного очистив его, правда, от действия алкоголя. Мне не нужен был вдрызг пьяный Федор. Мне нужен был Федор в своем уме. И я ободряюще похлопал его по щеке.

— Ну что там? — сразу же спросил Федька с надеждой. — Нашел что-нибудь, Алешенька?

«Алешенька»… Ишь-ты залебезил как! Боится жабой обернуться, стало быть. Сгореть от водки однажды утречком он, значит, не боится, а вот жабой стать ему жуть как неохота!

— Нашел, Феденька, нашел. Петр Андреевич наложил на тебя заклятье условного действия, так что большой опасности в том нет.

— Условного действия? — не понимающе переспросил Федор. — И что сие означает?

— А означает сие, Федор, — ответил я сурово, — что граф Амосов слов своих на ветер не бросает. Он сразу понял, что с пьянством своим ты расставаться не собираешься, и использовал очень хитрое заклинание. Оно работает только тогда, когда ты начинаешь употреблять проклятую. Ты пьешь — оно работает. Перестаешь пить — перестает работать. Снова пьешь — снова работает.

Федор отвесил челюсть.

— Это что же получается, Алексей Федорович? Это получается, что когда я пью проклятую, то начинаю превращаться в жабу?

— Верно мыслишь, Федор, верно мыслишь.

— И в скорости я вовсе жабом обернусь?

— Пить не перестанешь — обернешься! Уж не знаю, насколько быстро это произойдет, но произойдет обязательно. Петр Андреевич своих слов на ветер не бросает, и если ты думаешь, что он с тобой пошутил, то ты ошибаешься. Он ценит веселых людей, но шутит крайне редко.

Федор весь так и обмяк. Потух, голову повесил, присел на край кровати. И сразу стал еще больше походить на жабу, только на жабу очень грустную и несуразную, с разбитой мордой.

— А ты чего на меня с ножом-то кинулся, Федор? — поинтересовался я. — Али рассудок помутился совсем? И с демоном меня спутал?

Федор отмахнулся.

— Не с демоном, а с самым настоящим сатаной, — сказал он. — Савелий, управляющий купца Гречихина. Хотел плату с меня взять за эту халупу. Третий раз уже приходит. А я ведь предупреждал его, что если еще раз замечу, то кишки выпущу! А он и не побоялся нисколько.

— Ну так ведь за квартирку положено платить, — напомнил я. — Петр Андреевич на то тебе денег и дает, чтобы жить где было, да чтобы ты по надобности перемещал желающих, куда им вздумается.

— Граф сам за квартирку платит, — возразил Федор. — Не захотел он мне на это денег выдавать. Потому как знает, что я все равно все пропью. А уж чего от меня Савелию надобно, так то мне неизвестно. Вот я и хотел его образумить слегка. Что б неповадно было.

Дальше обсуждать бытовые вопросы Федора я был не намерен. Тут решались вопросы куда более важные, чем квартирная плата беспробудного пьяницы! И я нисколько не преувеличу, если скажу, что это вопросы государственной важности. И потому я взял Федора за шиворот и приподнял с кровати, потому как дела мои нуждались в безотлагательном решении.

— Федор, — сказал я, нагнав на себя всю строгость, на какую только был способен, — у тебя твоя ряса монашеская сохранилась, или же ты ее пропил уже?

— Сохранилась, Алексей Федорович! — ответствовал Федька. — Как есть сохранилась… — Он торопливо перекрестился. — Как же я мог рясу-то свою пропить, до кощунства такого опуститься⁈

— Что — никому не нужна оказалась? — предположил я.

Федька понурил голову.

— Никому, — согласился он. — Старая, говорят, и воняет сильно.

— А постирать не пробовал?

— Да как-то руки все не доходили.

— Ясно. Ладно, натягивай свою вонючую рясу и топай за мной. Будем сегодня с тобой вершить дела государственные…

Спорить Федька не стал. Вытащил из-под лежанки протертый в нескольких местах мешок, достал из него скомканную рясу и быстренько в нее облачился. Там же нашел и скуфью — черную шапочку, похожую на горшок, какую часто носят монахи. Федька натянул ее на свою лохматую голову и сразу же стал вылитый монах, не отличишь.

— Ну как? — спросил он. — Гожусь я для дел государственных?

— Годишься, Федор, годишься. Пошли уже, некогда мне с тобой лясы точить!

— А может по чарке на дорогу?

— Обойдешься. Ты мне в человеческом обличье понадобишься, а не жабьем образе. Если бы мне жаба была нужна, я бы на болото пошел… Надеюсь, бегаешь ты хорошо?

Федор был очень удивлен такому вопросу.

— Не знаю, Алексей Федорович. Уж лет пять как бегать не доводилось. Я-то все больше жизнь сидячую веду, или же лежмя лежу, когда пьяный сильно. А вот чтобы специально бегать куда-то — такого и не припомню.

— Ничего, сейчас припомнишь. Потому как лошадь у меня одна, а сажать тебя рядом с собой я желания не имею. Правы были люди: воняет от твоей рясы, как от ведра помойного!

Федор шумно понюхал себя в разных местах и ответил с обидою:

— Ничего не воняет, а чистым ладаном пахнет! У нас по всему монастырю такой запах был… Где бы я ни был, именно так и пахнет.

— Да потому что это от тебя и воняло! — заверил я Федора, выходя из его квартирки. — Ладно уж, пошли… Ежели что, скажешь, что это так от иерея пованивает. Гороха намедни объелся, и теперь его и пучит нещадно.

— Грех это — на иерея напраслину возводить, — покачал головой Федька, следуя за мной к лестнице. — Тяжкий грех, Алешка… Нужно нам было все же по чарке выпить. Глядишь, и грешить проще было бы…

Впрочем, вскоре ему стало не до пустой болтовни. Я взобрался на Снежку, а Федька уцепился за подпругу, и под улюлюканье местной ребятни мы отправились к моему дому.

Бегун из Федьки оказался не очень. Прямо скажу, просто отвратительный. Я и лошадь-то почти не подгонял, а Федька вскорости уже запыхался весь, дышал хрипло и не падал замертво только потому, что запутался пальцами в подпруге. Можно было бы сказать, что он «взмок как лошадь», но Снежка моя при том была свежа и бодра, а Федька же выглядел, мягко говоря, не очень. Со стороны, должно быть, казалось, что я привязал к своем седлу покойника и таскаю его за собой по всему городу.