10-28. С.Н. Андрониковой-Гальперн
Meudon (S. et О.)
2, Avenue Jeanne d’Arc
11-го февраля 1928 г.
Дорогая Саломея, огромное спасибо за двойное спасение. Конечно нам нужно повидаться до Вашего отъезда (завидую!). В ответ на предложение П<утер>мана встретиться у Вас в один из трех последних дней недели (оцените долготу периода!) я назначила ему воскресенье, — он должен был запросить Вас и оповестить меня. Но приезд А<лександра> Я<ковлевича> меняет дело. Давайте так, — со следующей среды когда хотите.
Вчера целый день рассылала челобитные в сопровождении подписных бланков [38], — вплоть до России! Посмотрим.
Хожу в Вашем в серо-синем осином свитере, Аля не влезла. Но обе юбочки ей как раз.
До свидания, еще раз от всего сердца спасибо за мужски-молниеносную помощь (NB! старинных времен-мужски!) Буду ждать Вашего оклика, а — паче чаяния уедете раньше среды — добрый путь. Сердечный привет А<лександру> Я<ковлевичу>.
МЦ.
Впервые — СС-7. С. 112. Печ. по СС-7.
11-28. Б.Л. Пастернаку
<Первая половина февраля 1928 г.>
Дорогой Борис, хочу тебе покаяться в одних страшных <вариант: ужасных> вещах, в которых мы, как во всем, что не наше действие, неповинны. Ужасные вещи три и они есть одна: в первый раз за жизнь — скука, в первый раз за жизнь отвиливание от писанья, точно такое же самочувствие, как у других во время беременности — равнодушие, неохота, пониженный жизненный тон вплоть до тошноты от всего — состояние, знакомое мне только по рассказам, ибо все (3x9=27) 27 месяцев своих жила, как всегда (NB! не подумай, ибо этого не может быть и не потому, почему 99 раз на 100 не может быть, мой случай — сотый: изъятие себя из числа <вариант: выбытие из строя> вот уже около 4 лет). Итак, неохота к тетради, всё чаще и чаще, сбегаю, ища поводов и находя их, естественно, в излишке. Не Россия, Борис, а м<ожет> б<ыть> любовь. Когда мне в любви не везло (всегда), я отыгрывалась, мое писанье было отыгрыванье от человека (если бы ты знал историю Царь-Девицы и Красного Коня, — да всего!) [39]. Последняя моя вещь — Попытка комнаты [40] — почти мертвая. И наивно утверждение окружающих: «Поэма конца (или Горы) мне нравится больше»… — точно она написана не на костях (не только моих!) [41]. Я просто, как Ася говорила в детстве, «задушилась». С 1924 г., Борис, — четыре года — ни одного рассвета, ни одного ожидания, ни одних проводов. Да, был Рильке, был — твой приезд, но всё это было еще или уже в Царствии Небесном, всё под черепом. Не принимай меня за то, что я не есть, мне мало нужно, знать, например, что через столько-то месяцев я тебя увижу. Но знать. Ждать. А я сейчас никого не жду. Это — основное. Второе — отсутствие собеседников, мое вечное в чужом кругу и в своем соку. Из меня возносится, в меня же падает, обрушивается. Фонтан. А я — река. Мне нужно берега, мимо которых, и м<ожет> б<ыть> несуществ<ующее> море, в которое. Мне нужно клонящееся и глядящееся в меня, хотя бы, чтобы ветки по-иному (по-моему!) двигались и дома по-иному стояли: не стояли. Я плеч<ами>, и грудью, и головою чувствую себя рекою, которая ничто иное как ПЛОВЕЦ, несущая других пловцов. В Медоне нет реки, и в Медоне я не река, меня застояли.
Продолжение
Вот из этой несостоявшейся застоявшейся реки и прост<ой> женской моей скуки, п<отому> ч<то> я никого не жду («Только пела и ждала» [42], отсеки ждала — и петь перестанешь) и выведи, Борис, меня настоящего дня: без бер<егов> р<ека> (NB! болезнь ведь тоже бер<ег>, корм<лю> собой недуг (врага), что — меня ест и усыпляет и обескровливает. Как только свободная минута — сплю, могла бы спать
Und schlafen möcht ich schlafen Bis meine Zeit herum [43].
Впервые — Души начинают видеть. С. 466-467. Печ. по тексту первой публикации.
12-28. А.А. Тесковой
Meudon (S. et О.)
2, Avenue Jeanne d’Arc
Февраль 1928 г.
Дорогая Анна Антоновна, отвечаю Вам тотчас же. На Прагу я никогда не надеялась, — слишком хотелось. Тешила себя мечтой, но знала, что тешу. Читали ли Вы когда-нибудь Der Trompeter von Säckingen? [44] Там песенка, с припевом:
Behüt Dich Gott — es wär zu schön gewesen!
Behüt Dich Gott — es hat nicht sollen sein! [45]
Так у меня всю жизнь. Меньше бы хотела к Вам — наверное бы сбылось. Я к Вам хотела и хочу — сказать просто? — Лю-бить. Я никого не люблю — давно, Пастернака люблю, но он далёко, всё письма, никакой приметы этого света, должно быть и не на этом! Рильке у меня из рук вырвали, я должна была ехать к нему весною. О своих не говорю, другая любовь, с болью и заботой, часто заглушённая и искаженная бытом. Я говорю о любви на воле, под небом, о вольной любви, тайной любви, не значащейся в паспортах, о чуде чужого. О там, ставшем здесь. Вы же знаете, что пол и возраст не при чем. Мне к Вам хочется домой: ins Freie [46]: на чужбину, за окно. И — о очарование — в этом ins Freie — уютно, в нем живется: облако, на котором можно стоять ногами. Не тот свет и не этот, — третий: сна, сказки, мой. Потому что Вы совершенно сказочны (о, не говорите, что я «преувеличиваю», я только — додаю!). Словом — к Вам, в тепло и в родной холод. И, возвращаясь к Trompeter’y — не правильнее ли было бы:
Behüt Dich Gott — es wär zu schön gewesen,
Behüt Dich Gott — es hat nicht wollen sein? [47]
Месть жизни за все те света́.
Вы спрашиваете о «После России»? Сложно. Книга, говорят, вышла месяц назад, но никто ее не видел [48]. Издатель (неврастеник) ушел из издательства и переехал на другую квартиру, на письма не отвечает. Издавал он книгу самолично, на свой риск, в издательстве о ней ничего не знают. С Вёрстами вышла передряга: очень большое количество экземпляров было, по недосмотру, отпечатано так слабо, что пришлось их в типографию вернуть. Отсюда задержка. Надеюсь, что на днях получите. О них уже был отзыв в «Возрождении» [49] (орган крайне-правых, бывший струвовский). В них мои обе вещи «С моря» и «Новогоднее» (поэмы) названы набором слов, дамским рукоделием и слабым сколком с Пастернака, как и все мое творчество [50]. (NB! Пастернака впервые прочла за границей, в 1922 г., а печатаюсь с 1911 г. [51], кроме того Пастернак, в стихах, видит, а я слышу, но — как правильно сказала Аля: «Они и Вас и П<астерна>ка одинаково не понимают, вот им и кажется»… Всё дело в том, что я о П<астерна>ке написала хвалебную статью и посвятила ему «Мо́лодца») [52].
Была бы я в России, всё было бы иначе, ннно — России (звука) нет, есть буквы: СССР, — не могу же я ехать в глухое, без гласных, в свистящую гущу. Не шучу, от одной мысли душно. Кроме того, меня в Россию не пустят: буквы не раздвинутся. (Sesam, thue Dich auf!) [53] В России я поэт без книг, здесь — поэт без читателей. То, что я делаю, никому не нужно.
Да! О М<арке> Л<ьвовиче>. Живет рядом, по той же дороге, через остановку. Медон, еще что-то и Vanves, в этом Vanves у него чудная вилла — говорят — я не была. Не был у меня ни разу, видела раз у А<нны> И<льиничны> <Андреевой>, на чтении Федры (II ч<асть> Тезея). Был как ни в чем не бывало. И я — ничего.
