К моему удивлению, вы поздоровались при встрече в и-те на следующий день, и снова всё пошло по-старому. К концу семестра вы сказали, что едете в Москву, и я впервые решилась на что-то активное: призналась, что тоже собираюсь ехать туда. Это было правдой, но я была уже в Москве летом 1951 г. и сомневалась, дадут ли мне денег родные. Всё же вы получили адрес моего дяди, и по вашему лицу пробежала волна удовлетворения.

Мне очень хотелось ехать, но по семейным планам январская и декабрьская стипендии должны были пойти на пошивку пальто. Без этих денег родным было бы очень трудно что-либо сделать. Прошедшей осенью я всё время болела, весна грозила тем же, если пальто не будет пошито. Экзамены (их было 5) вымотали меня совершенно. Зима. Отец был категорически против. Мама, совершенно больная, говорила мне: "Если ты хочешь встретиться с ним (имеетесь в виду вы), поезжай, ничего, поезжай". Пришло ваше письмецо, мы с мамой вместе посмеялись над его оригинальным началом. До какой-то степени оно меня удовлетворило, я решила не ехать. Я подумала: "В чём дело? Зачем выбиваться из сил для встречи, кот. могла состояться каждый день до его отъезда и легко может состояться через 1,5 месяца. Время всё равно наше". Теперь я думаю, что ошиблась тогда, вся беда в том, что мы так и не узнали друг друга до сих пор.

День смерти Сталина. Это была пятница. (Пятница и понедельник – наши с вами дни, самые плохие дни недели.) У нас, девочек, по расписанию свободный день. Я включила радио – послушать музыку, передаваемую из траурного зала.

Сначала я просто испытывала грусть и всё, что полагается в подобных случаях, но вскоре почувствовала, что схожу с ума. Звуки наступали на меня со всех сторон, угрожая и заживо хороня, а рядом – никого. Я положила в сумку "Жана Кристофа", вторую книгу, и уехала в и-т. Здесь перед траурным митингом или после него мы зашли в буфет с девочками, и состоялась очередная встреча с вами. Это было так неожиданно, что я едва не сказала с самой радостной и приятельской улыбкой в благодарность за простое письмецо, присланное из Москвы: "Здравствуйте", но в этот миг у меня мелькнула мысль, что обстановка не соответствует такому радостному приветствию, и губы мои сложились в какую-то гримасу. Подняв глаза, я увидела, что вас уже нет, а изумлённый товарищ, пришедший с вами, говорит: "Миля, Миля, да куда же он девался."

От этого буфета я не могла отойти, сидела напротив и читала книгу до темноты, вы должны были пройти мимо и прошли, но не остановились, почему? Когда мы встретились очередной раз в троллейбусе, я сделала над собой усилие и улыбнулась, здороваясь с вами, и опять у вас на лице выражение удовлетворённого самолюбия (так во всяком случае я воспринимала его).

Первое мая 1953 года. Впервые вы предложили мне что-то отличное от коньков, именно – сфотографироваться. Это был огромный шаг вперёд, и я его оценила, дав своё согласие. Вероятно, из всех майских праздников – этот был для меня самым радостным. Улыбаясь про себя, я вслушивалась в вашу беседу с Мариком по-английски и думала: "Что это? Мальчишество или слепое самомнение? Но то или другое – это для меня".

В конце мая вы увидели меня в коридоре первого этажа после экзамена и с самым независимым видом, подчёркивая свою незаинтересованность, предложили мне зайти в чертёжный зал за фото. Мне не понравился ваш тон, но я пришла. К тому времени у меня уже выработалась защитная психология: "Пусть этот человек делает всё, что хочет, и поступает, как хочет, я ни в чём не стану ему препятствовать, и если тонкая нить, связывающая нас, оборвётся, то не по моей вине, так же, как не по моей вине она соткана.

Получая фото, я попросила вернуть мне негативы, уже из соображений самолюбия: "У всякого другого я бы забрала их, больше – не стала бы фотографироваться у всякого другого. Почему же здесь нужна такая двойная поблажка? Пусть вернёт негативы". Когда я сказала об этом, вы откровенно огорчились. Отчаянная мальчишеская оскорблённость прошла по лицу волной снизу вверх, у вас это бывает, не замечали? Выражение лица при реакции на что-то устанавливается не сразу, а от рта к глазам, и в это время вы лучше всего. Вообще выражене огорчения – самое лучшее ваше выражение, впрочем как и у всех самолюбивых и достаточно самоуверенных натур.

Желая компенсировать отрицательное впечатление, я осталась сидеть рядом с вами, и мы впервые мирно и доброжелательно побеседовали. Вернее, говорили вы, а я слушала, угадывая в каждом слове и жесте человека, уже созданного моим воображением или, по вашим же словам, "женской интуицией". В конце мне было предложено прийти посмотреть кавказские снимки. Накануне экзамена по теории э.-м. поля приглашение было повторено весьма странно: начато оно было очень приветливо, а окончено крайне высокомерно. На следующий день я получила свою первую и единственную тройку, была этим несколько ошарашена и, несмотря на своё глубоко философское отношение к отметкам, огорчена; обошла два раза вокруг вашей дипломантской и на третий раз вошла. Вы встретили меня плохо, просто плохо. Хоть фотографии и были принесены, демонстрировались они с какой-то нарочитой небрежностью, а главное – очень спокойно.

Я как-то быстро реагирую на подобные вещи и в данном случае тоже заставила себя прислушаться к тому, что говорил рассудок и видели глаза. Будучи в здравом уме и твёрдой памяти, я предложила вам выйти на улицу. Если бы вы знали меня ближе, то поняли бы, что такой поступок исходит не от меня, не от сердца, а от ума. Я просто решила, отбросив всякие догадки: "Пусть он что-нибудь сделает, выйдет на улицу, двигается".

Если помните, вывести вас удалось с большим трудом, а наше путешествие в зоопарк и обратно было мучительно. Все произнесенные слова о кино, о музыке были размеренны и холодны и выдавливались, как вазелин. Последнюю часть пути мы просто молчали. Уже близ институтских ворот я вдруг почувствовала, что вы смотрите на меня сбоку, и едва сдержалась, чтоб не сорваться с места и не убежать. Остатки моих сил ушли на то, чтобы, сохраняя равномерный шаг, домолчать до и-та и здесь сказать: "Всего хорошего". Вы ещё раз подчеркнули: "Мы с вами, вероятно, уже не увидимся." И вдруг со странным раздражением я сказала: "Почему же?" – "Но мы разъедемся." – "Я никуда не уезжаю". Вы: "Да, но я уезжаю".

Этот день был финалом первого этапа нашего знакомства. Таких этапов три.

Я поняла этот день именно так, и до сих пор думаю, что вы сделали это тогда сознательно. Совершенно не зная вас, я до этого дня все неловкости, исходящие от вас, с какой-то благосклонностью старшего в глубине души извиняла и относила за счёт самых чистых душевных переживаний, хотя оснований для этого не имела. Возможно, я не хотела и не могла придать вашим поступкам дурного смысла потому, что не могла допустить, что по отношению ко мне кто-то может действовать из гадких соображений или холодного расчёта.

Каждый ваш поступок можно было расценить двояко, но я с детским упорством отстаивала про себя только одну сторону медали, хотя другая имела то же право на жизнь. Всё же в этот день, мне казалось, не осталось места для сомнений. Вы спокойно отказались от моего общества, и сделали это, вероятно, потому, что не хотели впоследствии отказывать мне в вашем.

В этом конце самым тяжёлым было, конечно, путешествие по зоосаду и обратная дорога в и-т. Сам факт не мог глубоко ранить, т. к. знакомство было в такой же степени сказкой, в какой былью. Всё же в глубине души жила тоска, не о вас, нет, но о том, что действительность оттащила меня от чудесного мира грёз и заставила прислушиваться к настоящему миру.

Наступившее лето было очень тяжёлым. Не знаю, было ли это так, но мне казалось, я вас часто встречала. В 4-м номере трамвая, на лодке, в концерте вдруг вы прошли мимо. Впрочем, теперь я не задумываюсь над этими встречами, вернее, отворачиваюсь от них, они ко мне уже не могли иметь отношения.

В августе мы выехали в Ленинград: Таня с мамой и подругой, Саша, Боря и я. Здесь в один из типичных ленинградских пасмурных дней, следя за чайками над Невой напротив Зимнего, я твёрдо распростилась с вами.