31 января, Москва.
Фактически сейчас уже не 31-е января, а 1 февраля, так как перевалило за час ночи. Я пришёл к себе только недавно с Центрального телеграфа и, пользуясь тем, что завтра воскресенье, что хозяйка дежурит и что по радио передают хороший скрипичный концерт, решил попробовать продолжить свою летопись, начав новое сказание – повесть о пятом курсе.
Я остановился на том времени, когда я выехал из Сочи в Красную Поляну. О, это было так давно, что трудно теперь восстановить минувшие события, так как это даже не события, а просто мелочи, из которых складываются будни.
После туристского похода и возвращения в Киев началась обычная учёба, с той лишь разницей, что это были последние десять недель, которые нам предстояло провести в стенах института. Читались какие-то пустые лекции, в которых по разным предметам говорилось одно и то же, и вдобавок то, что мы уже отчасти (и, по-моему, вполне достаточно) знали. Выполнялись какие-то фиктивные лабораторные работы, и из-под палки медлительно делались отчаянно затянутые проекты. Нависла атмосфера конца.
А помимо института жизнь состояла из встреч, как из пёстрых лоскутов.
Первая встреча в первый же день – с Фимкой, маленькой Геней и её подругой, выходящими из здания курсов. Пожав друг другу руки, мы с Фимкой поняли друг друга и наши будущие отношения.
Расписания седьмой и восьмой английских групп совпадали полностью. Так что я имел возможность видеться с Зоей каждый раз в коридоре нашего этажа. Она меня останавливала и держала до прихода преподавателей. Всё так же лукаво и испытующе смотрели в меня её глаза, всё так же разговорчива и беспорядочно-неожиданна в беседе была она. А я просто не мог не принимать пассивно этот тон, беспомощно теряя свои намерения придать значительность заранее обдуманным фразам, создать чем-нибудь, хотя бы паузами или мрачными недоговоренностями то напряжение, которое могло бы сдвинуть с непонятной и неустойчивой точки эти отношения, которые, как я предполагал раньше, никак не могли удержаться и теперь как ни в чём не бывало. Если же присутствовал Фимка, я немел и старался либо только раскланяться, либо уйти как можно скорее. Правда, через несколько дней расписание изменилось таким образом, что мы совсем перестали встречаться, и вопрос снялся с повестки дня сам собой. О визите к Фимке не могло быть и речи. Он тоже, конечно, не заявлялся. Самшитовый стетоскоп, привезенный из Сочи, долго стоял на пианино вместе с другими безделушками (папа по своей специальности использует стетоскопы другого типа), а затем проследовал на вечное жительство в нижний ящик шкафа.
…Аллу я встретил в коридоре института лишь на третий день, в сутолоке и спешке перерыва между парами. Замазать эти несколько торопливых минут помогли уже отпечатанные летние фотографии и гурьба из моей группы, подвалившая разглядывать их тоже. Между беглыми взглядами на фотографии, вырываемые у неё из рук более заинтересованными лицами, и невнимательным выслушиванием торопливых пояснений Алла испытующе и немного настороженно, с неуверенной улыбкой, смотрела на меня и спрашивала, когда я приехал и когда пошёл в институт. Этот вопрос, очевидно, занимал её больше фотографий, и она при помощи расчётов старалась выяснить, почему мы увиделись только сейчас.
Спеша со звонком к аудитории, я чувствовал серьёзную усталость после этих нескольких напряжённых минут.
Этот же тревожный взгляд упирался в меня поверх пустячных разговоров, которые мы вели в редкие минуты встреч между парами. Я всегда страшно торопился, и иногда приходилось ограничиться лишь приветливой улыбкой. Да и расписания как раз были составлены не в пользу наших частых встреч в институте. Темой же мимолётных бесед была преимущественно моя ужасная занятость – видите ли, курсы, музыка, проект… Один раз Алла отозвала меня в сторону от подруг и спросила, есть ли у меня в этот вечер курсы и когда кончаются лекции в институте. Курсов не было, не было и четвёртой пары. Она просила, в таком случае, подождать её в читальне после третьей пары. Я был на месте точно во время, но она уже ожидала меня, так как их отпустили с лекции после первого часа. Когда мы вышли из института, уже темнело; небо было в тучах, да и просто наступала осень, о чём свидетельствовали также пожелтевшие деревья в институтском парке.
Мы шли домой по Брест-Литовскому шоссе, шли рядом и говорили о проведенном лете, о театрах и ещё не помню о чём. Накрапывал слабый дождик, ставивший под угрозу её нарядный серый костюм, но Алла всё оттягивала подальше остановку, на которой предполагалось садиться в троллейбус, и говорила, что сейчас, наверное, дождь перестанет и что хорошо идти пешком. Однако дождь не переставал, а усиливался. После Воздухофлотской было уже не до прогулки. Мы перешли на аллею бульвара, я взял Аллу под руку, и мы поспешили к остановке. На этом участке самое большое расстояние между остановками, и дождь хлестал во-всю. Когда мы сели в троллейбус, я начал выжимать платком воду из волос, а Алла пыталась поднять со лба намокшие завитки, но дождь, как будто, не испортил нашего бодрого настроения. Я сошёл у оперы, а Алла поехала дальше…
Также случайные теперь встречи с Милой – преимущественно по дороге в институт или в концертах. Уже пять лет мы говорим друг другу "вы", что многих смешит или удивляет, а мы решили возвести это в традицию. Теперь она почему-то не приходит смотреть телевизор, как бывало до каникул, с того времени, как я привёл её смотреть передачу прямо после катка. Телевизор тогда работал ещё плохо, я нервничал, а она, вместе с папой и мамой, выражала подозрительные восторги и ободряла меня всяческими иными высказываниями.
К Толе я не заходил. Это было излишне, так как при его липучести наши отношения и так поддерживались в достаточной степени его визитами – почти всегда курьёзно-делового характера и зачастую для меня беспокойными (например, сделать спешно какую-то фотографию, найти для него, где можно заказать репродукции, одолжить пачку прошлогодних "Крокодилов" и т. д.). Кроме того, для меня были досадны его причастность к отношениям с Аллой и то, что он эту причастность, не знаю, намеренно ли, но иногда давал почувствовать.
Шли дни, заполненные лекциями в институте и на курсах. Курсы увлекали всё больше. Но работать нужно было теперь много, и это-то никак не получалось.
Однажды в институте в перерыве меня вызвали из аудитории. В коридоре стояла Алла. Она спросила, могу ли я подождать её после третьей пары возле читальни. Я обещал.
Всё было, как тогда. Правда, теперь, когда мы вышли, было уже совсем темно, и Алла была в осеннем пальто, а я в чёрном плаще и с непокрытой головой. "Почему ты без шапки, закаляешься?" – "Нет, просто так…" Деревья в парке стояли уже совсем обнажённые, и клумбы вдоль шоссе были пусты. Могло казаться, что мы так возвращаемся вместе каждый день, но частые паузы были слишком напряжённы, и слишком быстро мы старались их прекратить. После Воздухофлотской Алла предложила перейти на бульвар. В прошлый раз на этом месте нас застал сильный дождь. Теперь дождя не было, но подсвеченные городскими огнями тучи висели низко. Наконец Алла, с большими перерывами, глядя прямо перед собой, начала говорить.
– Послушай, Миля, ты мне скажи… Я хотела ещё в прошлый раз спросить, но так и не спросила… В общем… Почему ты… переменил ко мне отношение?
Я ответил тоже не сразу.
– Видишь ли… Я это сделал сознательно, и потому, что наши отношения казались мне не такими, какими они должны быть.
– Но я просто ничего не могу понять… В чём дело? Ты за что-то обиделся? Ведь прошло четыре месяца с тех пор, как ты уехал, и…
– И даже ни разу не зашёл? Нет, я ни на что не обиделся, Я просто считаю, что не должен в чужих глазах ставить на тебя клеймо, так как для этого нет никаких оснований. Видишь ли, у нас всё получилось как-то странно и получило совсем не соответствующий действительности внешний облик. Я это заметил и понял давно и решил, что должен поступить именно так. Ведь помнишь, я сказал, что не буду тебе писать… Я не зашёл к тебе после лагерей, хотя знал, что ты в Киеве… Я надеялся, что за долгое лето всё притупится и забудется… И мне кажется, я мог бы сказать, что поступал именно так, как нужно. И если ты только можешь простить мне это…
