Тих Буревятников каждую ночь собирал освобожденный народ на свои выступления. Многих бегунов привлекали его трубные призывы, клекоты и пересвисты. Иной раз собиралось не менее сотни существ. Он называл их представителями с мест. Так и сейчас он обратился к страусам с речью: «Птицы, вольные дети эфира! – Он как-то упустил, что такое обращение не очень-то уместно по отношению к нелетающим пернатым. – Никогда больше не позволим жадным гуманоидам перерабывать нас на утилитарные субстанции! Да здравствует воздушный океан!» С этими словами он расправил крылья и сиганул в этот самый океан.

– Ты его давно знаешь? – спросил Стенли.

– Дюжину лет, не меньше, – ответил Александр. – Он, правда, утверждает, что еще раньше курировал наш театр по линии ЦК ВЛКСМ, но этого я не помню.

– А он неплохо планирует, – заметил Стенли. – Не удивлюсь, если в конце концов научится и взлетать.

– Есть новости, – сказал АЯ и поведал кузену о звонке Норы.

– Цикл, кажется, замыкается, – такова была реакция короля в изгнании.

– Во всяком случае, если считать этот роман лирическим циклом, – согласился АЯ.

Разговаривая, они следили за Тихом, который, сложив теперь крылья, ходил среди страусов и в чем-то их убеждал со страстью комсомольского вожака. Птицы толпились вокруг него, качали головами, взвихривали перья. В их позах, казалось, сквозило еле сдерживаемое негодование.

– Я сказал ей, что мы завтра прилетим. – АЯ почесал ту часть своего затылка, откуда вследствие бродячего образа жизни стал уже свисать полуседой хвост. – Однако как мы зарезервируем международный рейс без того, чтобы попасть в газеты?

– Друг мой Панург, Пантагрюэль и в изгнании остается Пантагрюэлем. – Стенли вытащил из мешка свой портативный телефон, которым не пользовался уже, почитай, три месяца. Он потыкал в него узловатым, как корень женьшеня, пальцем, и вдруг на скале послышался отчетливый голос Эрни Роттердама, командира воздушного корабля «Галакси-Корбах»:

– Стенли, неужели это ты? Роджер!

– Эрни-Перни! – радостно заржал гигант. – Где ты сейчас находишься?

– Над Саудовской Аравией, сто пятьдесят миль к северу от Риада, – ответил командир. – Выполняю рейс по заказу общества «Черные дети Моисея». Я тебе нужен? Роджер.

– Ты нам с Сашей нужен. Ну, конечно, он рядом. Сашка, скажи пару слов Эрни!

– Фак-твою-в-расфаковку, Херазм Роттердамский! – крикнул сбоку Саша и получил в ответ хорошую дозу дружеской матерщины.

– Мы в пустыне Кулихунари, – сказал Стенли. – На окраине бывшего города Свиствил. Ты можешь здесь сесть на дно соляного озера. Нам нужно в Израиль.

– Вас понял, – четко ответил Роттердам. – Сейчас я проверю на компьютере, когда смогу прибыть. Держи трубку, босс!

Пока где-то там, над Саудовской Аравией, капитан «Галакси-Корбах» делал выкладки на своем компьютере, под скалой вымершего города Свиствил стали происходить неожиданные события. Страусы заталкивали Императора Птиц в свою кучу. Его Величество, похоже, получал клювами по башке и лапами под задницу. Чтобы спастись, ему ничего не оставалось, как расправить крылья и взмыть над представителями с мест, что он и сделал. Страусы тут же бросились врассыпную в ночь Очичорнии. Приземлившись на краю скалы, Тих обласкал своих собак и приблизился к Корбахам.

– Ну их на хуй, – сказал он попросту. – Недостоин называться птицами этот мясокомбинат. Хотят обратно на фермы. О нас, говорят, там заботились. Да ведь вас же там перерабатывали без остатка, говорю я им. Каждый биообъект будет когда-нибудь переработан без остатка, отвечают. Философы хуевы.

В это время заговорил радиотелефон: «Стенли и Алекс, я приземлюсь у вас через двадцать часов восемнадцать минут. Друг из Лас-Пегаса доставит цистерну с горючим. Экипаж надеется на обед, но не в очень экзотическом стиле. Яичница из страусиного яйца сойдет. Подготовьтесь к отлету».

Три пары потрясенных глаз смотрели теперь на кузенов.

– Стен, Сашка, неужели вы нас бросите, гады нехорошие?! – проревел только что развенчанный император. Умник, подняв морду, трагически взвыл. Дурак залился истерическим дискантом.

– Нам, ребята, нужно в Израиль, – смущенно пробормотали кузены. – Там археологи откопали нашего предка.

– Да там, наверное, и моих предков под землей полно, – горячо возразил Тихомир.

– Да ведь ты же не еврей, Тих!

– Позвольте, позвольте, – запротестовал Тих в хорошей манере московской толкучки. – Если я не еврей, то кто тогда еврей? Буревятниковы сто лет уже евреи, только скрывали.

Нужно ли говорить о том, чем закончился этот разговор? Тихомир, разумеется, получил место в «Галакси». В свою очередь, не оставаясь в долгу, он деловым комсомольским тоном пообещал обеспечить всей компании бесплатный ночлег в Яффе. Там у него, оказывается, друг Аполлоша Столповоротников работает сторожем в армянском монастыре.

Пока что переночевали бывшие птицелюбы в заброшенном мотеле «Серебряная пуля». АЯ как натура сравнительно утонченная был единственным, кто не храпел. Чтобы сразу тут снизить образ нашего фаворита, добавим: не храпел, потому что не спал. Четверо других особей заливались кто во что горазд. Стенли к тому же путешествовал во времени и пространстве, выкрикивая грубые ивритские пререкания и не очень-то изящные римские команды. Что касается Тихомира, он, естественно, то ударялся в орлиный клекот, то впадал в сущую хлебниковщину, подражая пеночкам и трясогузкам.

Ну что ж, если то, что прошло перед нами и с нашим участием, это роман, значит, он приближается к концу: так думал Александр Яковлевич. Если, конечно, существует такая вещь, как конец романа. В театре я опускаю занавес или зажигаю свет: вот вам конец, уважаемые зрители, извольте расходиться по домам. В романе никто не расходится по домам, все сочиняют эпилоги.

Кем же становится персонаж, который в течение всех этих страниц упорно сопротивляется намерениям автора, оборачиваясь неожиданно для него то безнадежным неудачником, то нагловатым фаворитом Фортуны, то циником, то идеалистом, то Мельмотом, то кашалотом? Реален ли я, Александр Корбах, четырнадцать лет из жизни которого прошли перед тобой, о Теофил? Сочувствуешь ли ты мне или считаешь холодным фантомом? Можешь ли ты поверить моему горю, когда на пятьдесят шестом году жизни, выжатый этим романом, я оказываюсь в одиночестве посреди рухнувших идей, на пустыре души, по краям которого скользят тени тех, кто был мне дорог и кого я так бесславно порастерял в перипетиях непредсказуемого жанра?

Все потеряно, включая и родину, не найден и новый дом. Был ли у меня мой народ, кроме той одной сотой процента, которую так точно высчитали большевики? Три августовские ночи стремительно улетели в глубину кадра, и бесовщина теперь старательно забрасывает кадр говном. Получайте назад вашу циничную сволочь. Высший цинизм демонстрирует не братва в «мерседесах», а народные массы. После всего, что было раскрыто из истории коммунизма, они голосуют за коммунизм!

Я лежу на голом матрасе в «Серебряной пуле» посреди несуществующего штата, на моей не-родине, среди людей и животных, не принадлежащих ни к какому народу, кроме толпы персонажей. Эта страна не предлагает чужакам отечества, но она все-таки предлагает им The Homeland. Страна твоего дома, вашего, нашего, моего, твоего, их дома. Но вместо того чтобы стать законопослушным квартиросъемщиком, слугой ли на паркинге, профессором ли театральной школы, я упорно остаюсь персонажем романа с его анархичным сюжетом. На счастливую любовь, стало быть, не рассчитывай, в романе она завершается пороком, не так ли? Успех в этой ебаной полифонии дурманит, как наркотик, прежде чем развалиться на куски. Одна лишь душевная выгода остается, но немалая: тема стольких лет жизни, Дант и его любовь, не осуществилась; уцелела!

И вот то, что осталось от моего «нового сладостного стиля»: мотель с прорехами в крыше, Скорпио в темном небе и скорпионы на полу, обнюхивающие наших псов, и там, за морями, на нашей прародине, извлеченная из камней мумия Кор-Бейта, то ли фикция, то ли символ, то ли реальность воссоединения. «Господь Бог! Не смотри на упрямство народа этого, и на преступления его, и на грехи его!» (Дварим 9—10 экев.)