При следующей перемене позиции – на этот раз Нора уселась сверху – он вступил в следующий раунд неуместных мыслей. Какие странные мы создания! Мы такие странно плотные, у нас так много органов, расположенных так тесно друг к другу. Почему мы не были созданы каким-то менее запутанным, более воздушным, более эфирным путем? Почему так получается, что высшее проявление любви не может быть достигнуто без втыканья определенного отростка (по-английски звучит «шут») в определенную продолговатую полость? Почему это не может происходить каким-то менее зверским путем, ну, скажем, сведением каких-либо поверхностей, дыханьем изо рта в рот? Мы представляем собой комбинации каких-то странных на вид процессов. Все, что мы едим, даже самое вкусное, превращается в говно, которое из нас выходит через отверстие очень близкое к органу любви. Что это такое, если не последствия первородного греха? Может быть, оригинальный концепт был каким-то другим, но потом он на некоторое время отклонился? И мы, бедные твари, как раз и являемся странными фантомами этого «некоторого времени», которого без нас нет?

Странным образом основательные идеи, бродящие в его уме, совсем не отражались на его выступлении ниже пояса. После каждой эякуляции – а их было уже тридцать в ходе «изнасилования школьницы» – его фаллос немедленно возвращался в боевое положение. Будем откровенны, он засек время и теперь с тупой улыбкой отмечал, что прошло уже триста семьдесят минут, а все неясно, сколько еще этих блаженных минут впереди.

В конце концов «школьница» вырвалась из его объятий и с полубезумным выражением на лице попыталась спасти свою измученную и кровоточащую зону от очередного раунда безжалостного траханья. Трудно было больше обрадовать его или кого-то еще в нем: он стал преследовать бедную крошку от стены до стены и перехватывать ее на пороге единственного возможного убежища в ванной. Она забилась на полу в угол и умоляюще вытянула руки. Пожалуйста, хватит! Остановись! Я больше не могу! Он сел рядом с ней, взял ее руки и стал целовать их так страстно, как будто они и были самыми чувствительными частями ее тела. Потом без сопротивления раздвинул ей ноги и снова вошел.

Часы тикали, он наблюдал движение их стрелок и думал с тупым удовлетворением, как сильно он побил свой собственный рекорд. Не удивлюсь, если я уже побил рекорд «Лютеции». Надо будет спросить на обратном пути у портье, какой у них рекорд. Говорят, в Очичорнии есть один рекордсмен, которому двух часов не хватает на один пистон. Теперь и он посрамлен с его жгутами и шприцами папаверина. Однако я должен все-таки выразить какую-то жалость, какое-то сострадание моей партнерше. Согласно Артуру Шопенгауэру, сострадание – это единственное, что отличает нас от животных. Он сжал ее бедра и с долгим воем ввел в нее наконец все свое внутреннее содержание без остатка. Два тела распались, и он немедленно заснул.

Проснувшись, он увидел, что Нора сидит в кресле, одетая в обычные джинсы и светшетку,[215] с сигаретой в одной руке и с напитком в другой. Ничто, кроме мальчишеской прически, не напоминало в ней недавнюю сучку-ученицу.

– Ты меня не любишь больше, – сказала она печально.

– Ты так думаешь? – Ему было неловко от своей наготы. Его орган напоминал теперь жалкого воробышка, а не победоносного орла, каким он его видел последний раз.

– Это не меня ты трахал, – сказала она. – Другую, и ты знаешь кого.

Он пошел в ванную и вернулся с полотенцем, обкрученным вокруг бедер.

– Ты знаешь, Нора, что ближе тебя у меня нет никого в мире.

Она кивнула:

– Я знаю. – Потом добавила: – Но это другое дело.

Он промолчал. Тоска высасывала у него изнутри то малое, что осталось. Потом сказал:

– Пожалуйста, пожалей меня, любимая.

Она прошептала:

– Я жалею. – И положила ему руку на поблескивающую макушку. – Бедный шут. Расскажи мне о своем отце.

Он вздрогнул:

– Что я могу рассказать о человеке, которого никогда не видел?

– Ты знаешь что, – сказала она.

Он рассказал.

Она вздохнула с облегчением:

– Слава Богу, это почти точно так, как я воображала. Ты помнишь, Саша, что я тебе рассказала после полета на шаттле? Мне нелегко было раскрыть даже для тебя этот запрятанный ящичек. Поэтому я ждала, что ты мне раскроешь свой. Я чувствовала, что это как-то связано с отцовством. Сначала думала, что ты себя воспринимаешь предателем по отношению к Степе и Льву, и только потом забрезжило что-то, уходящее к Якову Корбаху. В мужчине всегда живет мальчик, и этот мальчик хочет знать отца. Когда-нибудь Бобби потребует у меня ответа, кто…

Алекс прервал ее:

– Не волнуйся, он не потребует. Бобби прекрасно знает, кто его отец.

Нора почувствовала, что входит в зону сильной тряски.

– О чем ты говоришь? Как он может знать то, чего даже я не знаю, его мать? Просто тогда, среди дурацкой бешеной жизни, я вдруг захотела ребенка, вот и все.

Алекс прикоснулся губами к ее руке.

– Знаешь, давай закроем эту главу нашей соуп-оперы. Я давно уже понял, что твой первый муж, Дэнни-революционер, беглый из списков ФБР по обвинению в убийстве двух копов, наведывался тогда к тебе. Он и есть отец Бобби.

Не меньше пяти минут прошло в молчании. Рука ее несколько раз тянулась к ночному столику, очевидно, за транквилизатором, но останавливалась. Несколько раз она пыталась откинуть свои длинные волосы, потом спохватывалась, что их нет. Наконец она произнесла:

– Как Бобби может знать? Я никогда ему не говорила о…

Алекс пожал плечами:

– Бартелм мог навестить сына в швейцарском колледже.

Нора взвизгнула:

– Это он сам тебе сказал об этом?! Вчера?! Когда я ходила в туалет?!

Он осторожно взял ее руку в свои ладони.

– Пожалуйста, Нора, успокойся. Бобби ни слова мне не говорил о своей жизни. Мы толковали о Ренессансе.

Она вырвала у него свою руку:

– Тогда откуда ты знаешь?!

Он видел перед собой ее сощуренные, почти враждебные глаза.

– Откуда ты, Нора, узнала о моих снах с отцом? Как ты почувствовала эту девку в белых тапочках? Нам с тобой трудно что-то держать в секрете друг от друга.

Тогда она сказала спокойно:

– Оденься и оставь меня одну. Я засыпаю. Давай опять расстанемся надолго. Поезжай, куда тебе надо, – в Голливуд, в Россию? Поцелуй меня напоследок и испаряйся!

Не успел он выйти из комнаты, как она заснула, провалилась в темную яму без пушинки света.

Проснулась с ощущением полной неподвижности. Не могла шевельнуть ни рукой, ни ногой. Ее сын Бобби сидел перед ней. Он внимательно смотрел куда-то над ее головой. В незнакомом зеркале на незнакомой стене она видела его спину в клетчатой рубашке, потом саму себя, распростертую среди трубок на кровати, а позади кровати большой металлический ящик с флюктуирующими красными огоньками. Потом она услышала возбужденный голос сына: «Моник, давление поднимается! 80 на 45! Продолжает расти! 95 на 55! Она выкарабкивается!»

В следующий момент Нору захлестнуло чувство безмерной любви к своему единственному отродью.

13. Декабрь 1990, SVO

Нам приходится напомнить нашему читателю, что мы все еще находимся в параметрах девятой части романа, точнее, в самолете «Галакси-Корбах», который уже завершил ночной перелет через Атлантический океан и сейчас все глубже внедряется в атмосферу европейского континента. Время, как известно, при таком движении немного пожирается астрономией, и самолет, снявшийся из Нью-Йорка в полночный час, подходит к Москве уже ввечеру, как будто летел не десять часов, а все восемнадцать.

Все еще спали или дремали, кроме генерала Пью и полковника Сквэйра, которые перекидывались в картишки, когда из кокпита зазвучал голос майора Эрни Роттердама:

«Доброе утро, ребята, вернее, добрый вечер! Мы приближаемся к месту назначения. Через час с небольшим будем садиться в SVO. Мэдам де Люкс, экипаж напоминает вам, что в вашем распоряжении находится великолепная кофейная машина».

Вслед за высшими чинами отставки, которые, как мы видим, уже бодрствовали, встал отставной мастер-сержант Бен Дакуорт, немедленно готовый ко всем перипетиям судьбы, вплоть до сибирских соляных копей, о которых слышал немало еще на курсах подготовки молодого бойца.