– Вот именно, – наконец продолжила она. – Он не замечает, а между тем готовится главный удар с неожиданной стороны.
– Ваш муж, должно быть, Наполеон, мэм? – Он остановился возле банкомата.
– Что это? – спросила она, с неподдельным интересом разглядывая слабо светящуюся штуку с ее экраном, кибордом[204] и разными щелями для вынимания и засовывания денег.
Он вытащил пачку гибких, пощелкивающих деньжат. «Бедное дитя номенклатуры, – улыбнулся он этой совсем в общем-то неплохой бабе. – Сколько открытий за один вечер!»
11. Нора во время ее отсутствия
Известно, что от любви немало произошло несчастных случаев, как в жизни, так и в художественной литературе. Были сильные, впечатляющие случаи, но рядом с ними проходили случаи жалкие, нелепые, курьезные, достойные разве что «минималистского стиля». Наши нынешние записи, хоть и отвлеченно, хоть и через систему зеркал, как идеальных, так и искривленных, все-таки отражают иной стиль, заявленный еще в XIII веке как «новый и сладостный», а потому мы стараемся хотя бы не ставить наших влюбленных в совсем уж идиотские положения. С другой стороны, мы, конечно, не можем забыть, что смешное, сбивающее с высоких тонов течение бежит вблизи любого, даже самого грандиозного симфонизма и нередко оказывает влияние на интерпретацию любовных событий.
Позвольте напомнить, что произошло однажды с одним из певцов нашего российского «сладостного стиля», перекликнувшимся через шестьсот пятьдесят лет с флорентийским, юношей Борей Бугаевым т.и.к. (также известным как) Андрей Белый. Отвергнутый Любовью Блок после череды изнуряющих сердце свиданий – некоторые их отблески разбросаны по первой половине романа «Петербург», этого нашего «Улисса», – потерявший сразу все, чем дорожил среди бренного мира: друга-крестоносца, попутчика на мистических полях, а также и жену друга, воплощение Софии – увы, слишком плотское, слишком румяное воплощение, чтобы удержаться от карнавального соблазна, он шел среди хлябей петербургских, где лишь чугун стоит достойно, а все остальное ослизняется занудной влагой, и направлялся к Неве, что уже тогда, еще до того, как акмеисты набрали силу, связывалась с одной из рек печального Аида, чаще всего с Летой. Трудно было не догадаться о его намерениях, глядя на этот нервный проход с проваливающимися внутрь коленками, с руками, которые то взмахивали, как у морского сигнальщика, объявляющего артиллерийскую атаку, то, как у слепца, щупали впереди безнадежный питерский воздух, с глазами Адама, вдруг осознавшего, что изгнан навеки, в вихре крылатки, равнодушной к мукам хозяина, ибо жила своим собственным хлопающим на ветру драматизмом, трудно было не догадаться, но городовые делали вид, что не догадываются, поскольку им-то, ментам паршивым, было наплевать, что наш «Улисс» еще даже не был зачат и через несколько минут может оказаться, что он никогда и не будет зачат, а просто в незачатом еще виде пройдет мимо планеты и исчезнет в черной дыре; ну и фраза!
На Николаевском, кажется, мосту, а может быть, и на Троицком занесена была уже над перилами нога в английском ботинке, взор в последний раз очертил дугу над колоннами и шпилями миражного града, секунду задержался он на нечитаемом заявлении угасающего заката, в последнем ужасе упал на жестяную рябь всепоглощающей воды. Рябь вдруг померкла. Прямо под мост проходило большое безобразное судно, груженное то ли углем, то ли еще чем похуже. Не падать же в это! Не на посмешище же шел! Ведь кануть же просто хотел, ведь в Лету ж! Нога рефлекторно вернулась назад, на прохожую часть моста. В эту же секунду идея романа вошла в сознание Бориса-Андрея-Котика Бугаева-Белого-Летаева, и он застыл на мосту, над «кишащей бациллами» влагой, и к закату поднял уже не свое лицо, а бледную маску Коленьки Аблеухова. Так вот инстинкт творчества преодолел зловещее смехотворчество, отвратил смертоносный кич любовной драмы, спас для нас уйму замечательных страниц нашего «Улисса». Я был бы плохим русским филологом, если бы здесь не заметил, что «наш Улисс» появился в печати на девять лет раньше «ихнего».
Не берусь утверждать, что эта история как-то повлияла на переживания наших героев, но и не исключаю этого. Внешнее их спокойствие, быть может, вовсе не относилось к сексуальному цинизму конца века, но отражало лишь какое-то подспудное нежелание вместо растворения в Лете свалиться на палубу грязной баржи. Парадоксально, но такая баржа как раз и спасает. Вот почему мы с такой внешней легкостью расстались на столь большое число страниц и почти на три года хронологии с нашей героиней. Это вовсе не означает, что мы разлюбили «нашу Татьяну». Мы любим ее настолько, что даже в звездах мирового кино находим сходство с нею, особенно почему-то в звездах шведского происхождения – как Грета Гарбо, Ингрид Бергман, Ингрид Тулин, Ингрид Стерлинг.
Пардон, последнее имя, кажется, совсем из другой оперы. Да ведь это же из поэмы Игоря Северянина: «У Ингрид Стерлинг лицо бескровно, она шатенка, глаза лиловы и скорбен рот».
Именно в таком виде мы однажды застали Нору во время ее отсутствия на страницах романа в отеле «Палм-Бич» на южном берегу Кипра. Она вышла из телефонной будки, и лицо ее было бескровно. Села в угол и была шатенкой, правда, с поправкой на выгорание волос, что постоянно происходит в археологических экспедициях. Официант принес ей из бара какой-то крепкий напиток, и, выпив его, она залиловела глазами в сторону сапфирового – от имени Sapho – моря, но рот был скорбен у нее в промежутках между глотками.
Мы так и не узнали, почему она была бледна, выходя из телефонной будки, – просто-напросто не решились подойти. Мы ходили вокруг да около, наблюдая, как с каждой новой порцией скотча возвращается румянец к ее ланитам, темнеет ее лоб, обожженный солнцем древнего мира, словом, вели себя ненамного лучше двух завзятых отельных кадрильщиков, сразу заприметивших «потрясающую женщину». Что-то им все-таки тоже мешало приблизиться, а между тем стемнело. Нора посмотрела на часы, встала, засунула белую рубашку в белые штаны, подтянула ремешок и предерзостно простучала своими сабо к выходу. Через стеклянную дверь было видно, как она села в поджидавший ее джип. На том наша внеповествовательная невстреча закончилась. В принципе хорошо, что так получилось. Менее чопорный поворот мог бы посягнуть на нашу авторскую свободу. Свобода сохранена, и потому мы продолжаем, как нам вздумается.
Она часто себя спрашивала, что толкнуло ее на разрыв с Сашкой, а потом и на внезапный отъезд в экспедицию Лилиенманна, в Ирак. Слов нет, она была чертовски зла на любимого. Он самоутверждается, постоянно хочет показать свой авторитет перед «американской дурочкой», избалованной сумасбродкой. Этот идиотский разрыв между культурами! Он снисходительно подмечал ее американские привычки, типичные жесты, мимику, всю эту ерунду, на которую никто не обращает внимания. Например, если она на прощанье похлопывала его по плечу, он без запинки спрашивал, в чем дело. Что «в чем дело»? Твое похлопыванье меня по плечу, что это означает? Почему это что-то должно означать, кроме «гуд бай»? Он пожимает плечами. Это интересно, после стольких нежных поцелуев ты похлопываешь меня по плечу, как будто с легкой прохладцей одобряешь мое выступление: «неплохо, неплохо, старик». Что за вздор!
Ну, вот еще один пример. Если он видит ее в аэропортовской толпе с сумками в руках и с билетом во рту, он начинает хохотать: «Посмотрите на эту американскую девушку!» В чем дело, Алекс? Что ты нашел сейчас во мне такого ужасно американского? Естественно, для того, чтобы задать этот вопрос, мне нужно опустить сумку и вынуть билет изо рта. Я это делаю автоматически, дорогие читатели! Автоматически, vous comprenez?[205] Он смеется: так он, оказывается, узнает американок в аэродромной толпе – только они носят во рту свои билеты. Дальше он уточняет. Интересно, что ты используешь для этой переноски только внешние, сухие части своих губ, слизистая оболочка в этот процесс не вовлечена, значит, и билет не размяк, и гигиена не страдает. Ведь ты у нас специалист по гигиене древних. Интересно, пользовались ли они ртами для переноски клинописных табличек?
