В результате этого крушения сыновья банкира рухнули на несколько ступенек сословной лестницы вниз. Имя Корбах прочно закрепилось лишь за скорняком Мордехаем, тогда как два его брата мелькают в архивах Лодзи под фамилией Корбат. От них, по всей видимости, пошли восточноевропейские фамилии типа Корбач, Корбачевский, Корбабутенко, Корбут, Корбис. Этими ветвями мы пока что не занимаемся, но вскоре возьмемся и за них.
Давайте держаться основного ствола. Можно сказать, что Корбейты и очень близкие к ним Корбейт-Левиты XVIII–XVII веков были голландцами. Основное наследование сейчас прослеживается достаточно четко благодаря сохранившимся коммерческим и финансовым записям тех времен. Вы можете просто нанизывать, как четки, все больше и больше приставок «пра». От отца Иеремии, Халеви Корбейта, в обратном порядке: Мозес – Ниссон – Магнус – Иехуда – Иммануэль – Элиас – Леон – Сантаб – Эзра. Они занимались корабельным подрядом для королевского флота и коммерческих судов, а это был большой бизнес тогда в Голландии. Откуда прибыл в Амстердам Эзра Корбейт? Разумеется, из Испании. Он принадлежал к семье «анусим», или испанских маранов,[199] но поколение спустя, благодаря исключительно либеральной атмосфере Амстердама, Корбейты вернулись к иудаизму.
Здесь возникает важный стык между разными культурами: арабами Севильи, сефардами и теми, кого впоследствии стали называть «ашкеназим». Без компьютеров мы бы, конечно, потеряли след голландских Корбейтов, однако, просеивая горы информации, в том числе и архив инквизиции (вообразите себе стоимость этих работ, и вы воскликнете: слава Стенли!), мы натолкнулись на сведения об отъезде некоего Эзры Корбаха предположительно в Голландию. Это открытие потащило за собой массу других. Впервые мы увидели имя Кор-Бейт через черточку, а в списках прихожан барселонской синагоги оно было написано на иврите. Это подтвердило наши догадки о происхождении имени от древнего прозвища Холодный Дом. В странах с жарким климатом такое прозвище носило скорее позитивный, чем негативный характер.
Продолжаю. Вы, кажется, еще не смотрите на часы? В период испанско-арабско-еврейского «золотого века»… А, вы уже смотрите на часы! «Извините, Лайонел, Стенли ждет меня в аэропорту. Мы летим в Будапешт на выездную сессию фонда. К „золотому веку“, я надеюсь, мы вернемся позже».
Фухс вздохнул: «Что ж, возьмите на прощанье хотя бы это. – Он вытянул из принтера шестифутовой длины лист бумаги, на котором содержалась генеалогическая схема от Ге– дали до Эзры с ответвлениями и россыпью мужских и женских библейских имен. – В немецкой части вы найдете момент соединения Корбейтов с Фухсами», – печально произнес исследователь.
«Я очень рад считать вас родственником, Лайонел!» АЯ уже шел к выходу, петляя между компьютерными столиками, как будто выполняя задачу выхода из файла. В дверях оглянулся. Маленькая фигурка с трубкой (Фухс мог позволить себе ее извлечь из кармана, только когда его антиникотиновый коллектив расходился по домам) стояла на фоне застывающего западного окна. Пролетел момент какой-то острой тоски. Всегда Саша чурался гадалок, не желая узнавать своего будущего. Сейчас вдруг почувствовал что-то сходное с этим чуром перед человеком, который вытягивал из прошлого его столь далеких предков.
«Что вы так смотрите? Я смешон?» – спросил Фухс.
Саша пожал плечами: «Друг мой, а кто сейчас не смешон?» И вывалился из центра пристыженным, но не без облегчения.
10. Колоть орехи ублюдком
Я столько уже раз прокручивал этот фильм в своей башке без всяких «Путни продакшн». Кусками и вереницей кусков, мешаниной кадров и в строгом порядке, стихами и прозой, в джазе и под старые виолы, а однажды, начав на пляже Венис среди картонных ящиков бомжей и продолжив в самолете по дороге в Вашингтон, я прокрутил его от пролога до финала с симфоническим оркестром, с Норой в главной роли и со своей обезьяньей мордой вместо благородных ликов Данте и Блока.
Кажется, ни черта у меня не получится. Сокровенность этой темы не может воплотиться среди мельтешения лиц в киностудии, среди людей, которые намерены делать этот фильм со мной. Режиссер должен уметь защищать свое вдохновение, то есть в принципе он должен уметь его скрывать. Некоторые вещи я просто не могу сказать чужим. Я не могу сказать им, что вся эта история с «новым сладостным стилем» возникла во мне как предощущение того, что мы беспомощно называем «истинная любовь», что это предощущение живет во мне как странно задержавшееся юношеское девственное чувство, жажда невыразимой нежности. Я взрослел, матерел, развратничал, а себе казался все еще нецелованным, ну значит, неразъебанным мальчишкой. А без этого постоянно трепещущего фона я бы не подцепил эту метафору.
Как я могу рассказать тем, кто хочет и будет со мной делать этот фильм, о том, как с новой силой засветилась передо мной эта метафора после встречи с Норой? И как мы в нашей «истинной любви» немедленно переплелись с сексом, с конвульсиями, с ее и моей порочностью, со всем этим счастьем ебли, выпяченных поз, внедрений, слияний, с терзаниями похабной ревности?
А что теперь? Все мои любови разрушены. Меня больше не озаряет ни дантовский восход, ни блоковский закат, мне пятьдесят один год, я опоздал, поезд ушел, я никогда не смогу воплотить на экране то, о чем столько лет мечтал и что мне сейчас судьба, казалось бы, преподносит на блюде. В лучшем случае внесу свой вклад в entertainment,[200] завоюю золоченую фигурку ублюдка: колоть орехи, жрать, жиреть, засыпать все вокруг шелухой.
Если я еще хочу сохраниться как артист, мне надо выйти из игры, закрыть контракт и… И свести до минимума влияние моего любимого Стенли, всего этого корбаховского мира, его благодетельного лунатизма и сумасшедших цифр.
Таким мыслям предавался Александр Яковлевич Корбах за одиноким ланчем в недавно облюбованном ресторанчике Джорджтауна. Шел март 1990. «La Belle Ruche»[201] предлагал салат из арагулы. Над каждым столом висела табличка какой-нибудь известной парижской улицы. Vin Maison здесь было отменного вкуса, хоть и подавалось в графинах. Ресторанчик нашел здешний приятель АЯ, журналист со «Свободы». Время от времени они тут собирались небольшой русской группой: АЯ, журналист, врач, джазист, торговец сувенирами. Иногда к ним присоединялся и автор романа. Сидел тихо, поглядывал с равнодушием, как будто он тут и ни при чем, говнюк.
Обсуждали, разумеется, умопомрачительные спирали советской актуальности: сотеннотысячные митинги и демонстрации за отмену шестой статьи, за изгнание КПСС, а также возникновение новых партий, фактическое крушение цензуры, раздувание войны на Кавказе, личность Горбачева. Кто он, столь круглоголовый, отмеченный на лбу загадочной комбинацией пигмента, – хитрющий коммуняга, спасающий свою стонущую, трещащую триеру, или, наоборот, хитрющий антисоветчик, триеру эту гребаную порешивший посадить на мель и развалить? Обсуждения эти нередко кончались скандалом, отшвыриванием стульев, швырянием долларов на стол и выбеганием, однако потом вся эта пятерка снова собиралась как ни в чем не бывало.
В обычные дни Саша заходил сюда просто пожрать. Горячая еда для него давно уже приобрела какой-то дополнительный смысл, став как бы философией «горячей еды». Каждый не до конца опустившийся человек должен раз в день получать «горячую еду», таково было его кредо, которого он придерживался, невзирая ни на что. К салату из арагулы (Бог знает, откуда взялось такое растение) он заказывал протертый суп с крабьим мясом и здоровый сектор пирога «киш» – иными словами настоящий хот-мил.[202] Жрать, больше не думать о киношных мегапроектах. Лишь несколько режиссеров в мире нашли способ самовыражаться и одновременно держать в кулаке студию, съемочный коллектив, даже тиранствовать. Тарковский мог прийти в Госкино со своими мучительными метафорами, и там хоть все и бздели партийной ответственности, но благоговели: никому не хотелось записываться в душители гения. В Голливуде ему вряд ли дали бы снимать «Сталкера», где главной темой была вода – медленно льющаяся, капающая, застаивающаяся, сочащаяся отовсюду прозрачная жидкость.
