Первым его трудом стала повесть "По лагерям". Она моментально разошлась в самиздате, причем тиражом весьма и весьма приличным. Потом последов роман "Обреченные" и цикл рассказов "101 километр".

Слава была оглушительной.

Именно тогда на скромного врача районной поликлиники и обратило свое внимание ведомство, чье название в аббревиатуре было известно, пожалуй, даже папуасам Новой Гвинеи.

Разрабатывать новоявленного литератора и было поручено моему отцу.

Штейн оказался на крючке у органов, благо, отец мой был профессионалом, а не безразличным исполнителем, мечтающим о законных ста граммах перед сном. На удивление многих, как в КГБ, так и в кругах прожженных борцов с режимом, Штейн пошел на сотрудничество и даже оказался полезен в ходе расследования нескольких выступлений протестующей "общественности".

К отцу моему он вообще проникся непонятным для его положения и статуса уважением.

Чем он было продиктовано оставалось загадкой – то ли страхом и элементарным инстинктом самосохранения, то ли чем-то иным. Отец на этот вопрос так и не нашел ответа. Но факт оставался фактом – в критический момент отец позвонил именно Иосифу Абрамовичу.

И тот приехал.

Роды были тяжелыми. Лез я не как положено, головой вперед. Первой появилась на свет моя филейная часть, а уж потом и все остальное.

Но главное родился.

А дальше было беззаботное детство. Никаких особых трудностей я не испытывал, благо работа отца позволяла семье пользоваться всеми привилегиями, которые полагались сотрудникам. Я ходил в ведомственные ясли. Потом в ведомственный детский сад. Летом выезжал в так называемый детский сад "на даче" – там мне не очень нравилось, но все же это было лучше, чем сидеть в городе с родителями. К тому же ездил я туда со своей же детсадовской группой, а потому никакого дискомфорта психологического характера из-за перемещения в незнакомую обстановку не испытывал.

После детского сада я, как все нормальные дети поступил в первый класс обычной районной средней общеобразовательной школы, в которой и проучился все десять лет.

В школе учился я весьма средне, что, впрочем, меня не особенно волновало. Тройки так тройки. О будущем я думал без должного прилежания, а потому, когда последние тосты в честь окончания школы были произнесены, и началась пора вступительных экзаменов, я решительно не знал куда мне поступать и что делать дальше.

Родители к данной ситуации отнеслись весьма философски. Причем в прямом смысле этого слова.

Дело в том, что к тому времени, а это был девяносто шестой год, отец мой, как, впрочем, и многие его коллеги из органов давным-давно уволился и занимался, что называется, чем бог на душу положит. С работой у него особо не клеилось, да оно и не удивительно – прошлое в Пятом управлении так или иначе давало о себе знать.

Многие на отца смотрели косо и даже осуждающе.

Но в тоже время, в отличие от многих офицеров, которые ушли из органов с волчьим билетом, мой отец умудрился сохранить неплохие отношения с некоторыми из своих бывших подопечных. И как когда-то Штейн помог появиться мне на свет, так и теперь другой бывший диссидент, а в тысяча девятьсот девяносто шестом году – видный профессор, помог мне с поступлением в ВУЗ.

Иван Иванович Окуницын прожил долгую и тревожную жизнь. К моменту моего поступления в институт, ему было уже хорошо за семьдесят, но выглядел он бодрячком, а отнюдь не дряхлым, потрепанным жизнью стариком, каким я его себе представлял. А представления мои строились на рассказах отца.

Отец столкнулся с Окуницыным в самом конце семидесятых. Тогда по Москве самиздатом разошлась толстенная книга Ивана Ивановича "Право на жизнь", в которой он рассказывал о своих лагерных мытарствах и прочих лишениях, связанных непосредственно с его активной политической позицией, которая откровенно расходилась с линией партии.

Отцу поручили взять Окуницына "в оборот" и "вести" его. По долгу службы отец был вынужден прочесть труд Ивана Ивановича, и как он признавался мне уже много позднее, труд этот произвел на него большое впечатление. Согласен он был, конечно, далеко не со всем, но некоторые моменты были оценены им по достоинству.

Знакомство отца с Окуницыным произошло в его рабочем кабинете в одной из закрытых частей КГБ, кои в большом количестве были разбросаны по всем районам столицы. Окуницын был вызван на профилактическую беседу, целью которой было…

Да не было никакой толком цели – и отец хорошо это понимал. Ему было совершенно ясно, что никаких результатов подобные беседы иметь не будут, так как публику вроде этого самого Окуницына, разговорами взять было просто невозможно.

Но приказ начальства был недвусмысленным – вызвать и предупредить. Что отец и сделал.

Беседа их длилась почти три часа. За это время Окуницын пересказал основное содержание своей книги, поделился взглядами на будущее Советского союза и высказал мнение, что тоталитарный режим должен быть повержен.

Отец старательно фиксировал каждое слово мыслителя. Как фиксировали их и многочисленные микрофоны, установленные в помещении. И здесь отец совершил поступок, которым гордился потом всю жизнь. Он взял чистый листок бумаги и мелким почерком написал на нем, что единственным вариантом для Ивана Ивановича является в сложившихся условиях выезд на Запад. В противном случае ему грозит психушка, с последующим проживанием в одном из районных центров где-нибудь за Уралом. Дабы избежать самого неприятного развития событий, он, капитан Рогов, постарается донести до начальства мысль о том, что Окуницына надо высылать.

Само собой, отец прекрасно понимал, что его слова мало что значили. Вопросы о высылке диссидентов решались на самом высоком партийном уровне, на уровне членов ЦК, а отнюдь не на уровне младшего офицерского состава органов государственной безопасности. Но в то же время он знал от начальства, что вопрос о высылке Окуницына стоит на повестке дня и зависеть все будет исключительно от дальнейших действий самого диссидента.

Именно это капитан Рогов и написал на листке, который пододвинул Ивану Ивановичу.

Все то время, что он писал, отец не замолкал не на минуту. Беспристрастным голосом он продолжал задавать свои вопросы, а Окуницын отвечал на них, думая, что отец пишет протокол.

Когда автор "Права на жизнь" прочитал написанное беседующим с ним капитаном, он удивленно поднял глаза, взял ручку и продолжая бубнить что-то про права человека, подписал под словами отца: "Что я должен сделать?" Отец ждал этого вопроса. И он знал, что Окуницыну надо сделать. Он прекрасно знал, что до тех пор, пока имя диссидента не прогремит сотней залпов на Западе, никто никуда его не выпустит. А потому он немедля дописал: Форсируйте издание книги там.

После этого он взял листок, сложил его и засунул во внутренний карман пиджака.

Почему отец поступил именно так? Я часто задавал ему этот вопрос. Он всегда задумывался, как-то по-особенному улыбался, а потом отшучивался, что, мол, он уже тогда знал, что меня дурака надо будет в институт пристраивать. Прямого ответа он мне так никогда и не дал…

А Окуницын сделал все так, как посоветовал ему отец. Уже через месяц его книга появилась в так называемом тамиздате, а через два он оказался во Франции, а потом и в США.

В Россию Окуницын вернулся пророком в девяносто первом. Сначала его чуть ли не на руках носили, но потом слава его пошла на убыль, как, впрочем, и слава остальных борцов с "тоталитарной системой". Ивану Ивановичу присвоили звание профессора, а книгу его засчитали за докторскую диссертацию. После чего ему на откуп была дана кафедра философии в одном из престижных московских институтов, где он и стал заведующим.

Отец прочитал о назначении Окуницына завкафедрой в газетах и тут же решил, что эта и есть та единственная уникальная возможность пристроить меня в институт. В тот же день он поехал по нужному адресу, прихвати с собой бутылку коньяка.

Окуницын встретил его как родного сына. Обнял, расцеловал и даже прослезился.