— Речь идет о статусе мадам Моро как гражданки враждебного государства и ее дальнейшем пребывании в нашей стране.

— Мадам хотят выгнать? — спросила потрясенная Фанни.

— Скорее наоборот, — ответил доктор Штрас-сер. — Наше правительство начало интернировать так называемых граждан враждебных государств. С самого объявления войны Сербии правительство реквизирует пустующие здания, в первую очередь в регионе Вальд-фиртель. Многие сербы уже интернированы и находятся в приемнике в Дрозендорфе. Теперь пришла очередь англичан и французов. Их должны отправить в замок Карл-штейн на реке Тайя.

— Вас хотят посадить в тюрьму, как беглого вора? — возмутилась Фанни.

Эльфрида Шуберт озабоченно спросила:

— Что с вами станется, мадам?

— Жилищные условия там, конечно, не роскошные, но лучше, чем в тюрьме, — сказал доктор Штрассер Фании. — Кроме того, я немедленно буду хлопотать о замене интернирования на ограничение местопребывания Веной. В таком случае мадам сможет и дальше заниматься салоном. Приведут ли мои усилия к результату, к сожалению, неизвестно.

— Что такое ограничение местопребывания? — спросила Эльфрида Шуберт.

— В подобном случае человек имеет право жить в частной квартире и свободно перемещаться по выбранной территории. Конечно, эта привилегия доступна только тем, кого не подозревают в возможном бегстве и у кого достаточно денег на жилье. — Доктор Штрассер вынул из жилетного кармана часы и посмотрел на них. — Нам пора перейти к делу. — Он достал из стоявшего на стуле портфеля кожаную папку и раскрыл ее.

— Monsieur, ип instant, s’il vous plait![58] — Мадам посмотрела на Фанни и мастерицу. — Я обращаюсь к вам обеим с особенной просьбой, поскольку верю в то, что вы справитесь с такой сложной задачей в нынешнее непростое время.

Фанни и госпожа Шуберт кивнули, и француженка продолжила:

— На время моего отсутствия я доверяю вам дом мод и всех моих подчиненных. Я знаю, что прошу многого, но мне бы хотелось, чтобы салон «Сара Моро кутюр» оставался открытым при любых обстоятельствах. Пока что у нас достаточно заказов, но так будет недолго. Оплаченные поставки не приходят, сделанные заказы отменяются. Вам придется тщательно планировать работу и задествовать опыт и фантазию, чтобы находить средства к существованию.

— Разумеется! — воскликнула Фанни. Эльфрида Шуберт с готовностью кивнула.

Мадам коротко улыбнулась и пожала руку сначала мастерице, а потом Фанни.

— Merci. Merci beaucoup![59] У меня гора свалилась с плеч. — С видимым облегчением она обратилась к адвокату: — Пожалуйста, продолжайте, доктор Штрассер.

Адвокат достал из папки бумаги и протянул их Фанни:

— По желанию мадам Моро я составил документ, согласно которому вы, барышня Шиндлер, получаете доверенность на салон мод. Это означает, что отныне вы уполномочены вести дела от имени и за счет мадам.

«Почему я? — подумала удивленная Фанни. — Почему она возлагает ответственность на меня, а не на госпожу Шуберт?» Мастерица служила у мадам дольше всех и обладала колоссальным опытом.

Будто почувствовав сомнения Фанни, мадам обратилась к ней:

— Вы помните наш разговор на следующий день после вашего экзамена? — Девушка кивнула, и француженка продолжила: — В силу обстоятельств все происходит несколько быстрее и не совсем так, как я планировала, но я знаю, что вы справитесь, а госпожа Шуберт вам поможет, n’est-ce pas? — Она посмотрела на мастерицу, которая энергично закивала.

Доктор Штрассер объяснил Фанни, что по доверенности она может не только закупать товары, нанимать людей на работу и увольнять их, но также выступать поручителем и заключать любые сделки от имени и за счет мадам — практически как владелица дома мод. Наконец он спросил, согласна ли девушка. Та молча кивнула, все еще пораженная предложением, и адвокат протянул ей перьевую ручку с просьбой подписать документ.

— Благодарю вас за доверие, мадам, — торжественно сказала Фанни. — Я приложу все усилия, чтобы руководить домом мод в вашем духе. — Она расписалась, и адвокат убрал документ в папку.

— Чтобы все было в порядке, я уже сегодня передам доверенность в суд.

— Позволят ли нам навещать мадам Моро в замке Карлштейн? — спросила Эльфрида Шуберт.

— Боюсь, что такой возможности не будет, — ответил адвокат. — Но вы можете ей писать. С вашего позволения, мадам, если вы хотите лично поставить в известность подчиненных, то пора это сделать.

Француженка кивнула, и все четверо поднялись. Мадам на прощание пожала руку Фанни и Эльфриде Шуберт.

— Au revoir, mesdames[60]. Я знаю, что вы достойно меня замените.

Голод не давал Максу заснуть. Мысли постоянно крутились вокруг еды. В мечтах он видел вкуснейшие блюда, ощущал их запах и вкус, они казались почти настоящими — но, увы, лишь почти…

С тех пор как русская армия во главе с генералом Селивановым взяла крепость в осаду, поставки провизии в Перемышль прекратились. Только самолеты императорских и королевских воздушных сил по-прежнему сбрасывали почту.

В двойном кольце крепостных стен жило сто тридцать тысяч человек, включая коменданта и гражданских. Уже четыре месяца и шестнадцать дней им не хватало продовольствия. Дело дошло до того, что в день люди получали 250 граммов хлеба с березовой корой.

У Макса болел желудок. Во рту ощущался неприятный металлический привкус. Кальман стал раздражительным и беспокойным. Одним движением он откинул грубое шерстяное одеяло и сел на тонком соломенном матрасе. Ему было холодно, хотя он не снимал формы. Макс нащупал портупею, лежавшую вместе с фуражкой и шинелью в ногах кровати, и надел ее. Затем он скользнул ногами в сапоги, набросил шинель, надвинул на лоб фуражку и вышел из бетонного сооружения, служившего спальней ему и еще пяти штабным офицерам.

На улице было невыносимо холодно, но буря, которая еще днем неслась с Карпат, прекратилась. Максу показалось, что температура ниже минус двадцати, хотя он стоял во внутреннем дворе первого форта, расположенного в восточной части крепости. Фортов было более сорока, и вместе они составляли укрепление, образовавшее кольцо вокруг городка Перемышля.

Кальман поднял воротник шинели и направился в угол двора. Снег скрипел под сапогами, переливаясь в лунном свете. Макс прислонился к бетонной стене между казематом и уборной и достал из кармана кисет с табаком. С трудом развязав его окоченевшими пальцами, он вынул наполовину выкуренную самокрутку и зажигалку, зажег окурок и глубоко затянулся. Его тут же затошнило: смесь из травы, листвы, мелко порубленной коры и остатков табака пришлась не по вкусу пустому желудку. Но Макс продолжил курить. Тошнота была лучше голода.

С рассвета до сумерек в форте велась лихорадочная деятельность, сопровождающая любые военные действия. Но с наступлением темноты безнадежные и бессмысленные попытки прорыва совершенно истощенной 23-й венгерской дивизией гонведа[61] гораздо более сильной русской осады прекращались. Крепость погружалась в атмосферу свинцовой тяжести.

Думая о том, что в тот день тысячи его венгерских соотечественников снова пали по ту сторону валов, Макс испытывал почти что стыд. Как штабной офицер коменданта, он был обязан готовить приказы и оценивать результаты проведенных военных операций; ему не было необходимости покидать безопасную крепость.

Дверь уборной открылась, и оттуда вышел солдат. Увидев Макса, он отдал ему честь, блеснув глазами в слабом свете луны. Макс заметил, что парень с завистью посмотрел на его окурок. Поколебавшись, он протянул солдату остаток самокрутки и отмахнулся, когда тот начал его преувеличенно благодарить. Внезапно раздался пронзительный долгий вой.