– Да, верно, поэтому я часто бывал голодным и не мог заплатить за починку обуви. Мне приходилось петь под дверями богачей и бегать по двору перед сном, иначе я не смог бы заснуть от холода.

– И ты, сын, затаил злобу против меня?

– Нет, отец. Не имея денег на свои прихоти, я был вынужден отдавать всю энергию учебе; а знание – большее благо, чем кусок мяса на ужин, и познавал я не только законы!

– Томас, я не понимаю тебя. Ты хороший сын и вместе с тем глупец. Что ты делаешь, вместо того чтобы целиком отдаться изучению законов? Когда Эразм приезжал в Англию, вы проводили много времени… за разговорами, болтали, как я слышал, часами напролет, изучали вместе латынь и греческий… а мне хотелось, чтобы ты изучал законы. А что ты делаешь теперь, став признанным адвокатом высшего ранга и членом парламента? Ты, скромный подданный короля, вызываешь его гнев.

– Отец, когда-нибудь, если разбогатею, я верну тебе эти сто фунтов.

– Как же! – сказал Джон Мор. – Если разбогатеешь, об этом узнает король, и я сомневаюсь, что ты успеешь вернуть отцу эти деньги. Поскольку, сын… давай говорить потише… король о тебе не забудет. Думаешь, уже все позади? Ты совершил благородный поступок, отец уплатил штраф. Не надейся, что дело на этом кончится. – Он понизил голос еще больше. – Наш король бессердечен. Деньги – главная любовь его жизни; но кроме них он еще любит месть. Ты стал препятствием его любви и глубоко его ранил. Ты… молодой человек, уже привлекший к себе внимание своими сочинениями, твое имя известно в Европе, и ученые, приезжая в нашу страну, стремятся побеседовать с тобой. Ты поставил себе целью просветить народ и сделал это в парламенте. Вот твои слова: «Королевские сундуки уже ломятся от золота, добрые люди, а вы бедны. Поэтому, как член парламента, я не буду жалеть сил, чтобы изменить это положение». Король их не забудет. Поверь, он станет искать возможности показать тебе, что никто из его подданных – даже признанный ученый – не должен позволять себе нападок на короля и его возлюбленное Богатство.

– В таком случае, отец, мне повезло, что я беден; многие ли могут искренне радоваться своей бедности?

– Ты очень легко относишься к этому, сын. Но будь осторожен. Король следит за тобой. Если преуспеешь, он отберет у тебя богатство.

– Тогда, отец, я молю Бога, чтобы моим богатством было то, чему король не завидует – друзья, литературные труды, честь.

– Фу-ты! – сказал проницательный юрист. – Дурацкая болтовня. Учись мудрости у своих греков и римлян. Это сослужит тебе хорошую службу.

Джейн испугалась. Значит, этот человек с суровым лицом ненавидит ее мужа. И если Томас не принял отцовских слов близко к сердцу, то приняла она.

Ей часто снился суровый король, в сновидениях его сундуки почему-то раскрывались, а Томас брал золото и раздавал нищим на Кэндлвик-стрит.

Джейн сознавала, что муж у нее странный, вызывающий сильные опасения; и нередко, всплакнув в ночной тишине, она задумывалась, намного ли хуже было бы оставаться всю жизнь незамужней, чем выходить за Томаса Мора.

Положение ее не облегчил и приезд Эразма Роттердамского.

Джейн много слышала о нем; из всех образованных друзей мужа, пробуждавших страх в ее сердце, этот был самым пугающим.

Он поселился в Барке, и образ жизни их переменился.

Иногда Эразм смотрел на нее с легкой, насмешливой улыбкой, его голубые полузакрытые глаза слегка поблескивали, словно он удивлялся, как мог Томас Мор жениться на такой пустой девчонке.

Джейн хотела все узнать о нем, однако Томас сказал, что интересующие ее подробности совершенно несущественны. Эразм был незаконным сыном священника, и ее удивляло, почему он не стыдится этого. В ранней юности он осиротел, и окружающие, обнаружив в нем незаурядные способности, поместили его в монастырь с известными своей ученостью монахами. Однако, как и Томас, он не смог заставить себя принять постриг. Эразм учился в Париже и там посвятил свою жизнь литературе; хотя он сильно страдал от крайней нужды и зарабатывал на хлеб уроками, ученость его была столь поразительной, что он привлек к себе внимание других ученых и был признан лучшим из них.

Джейн, отдающей на кухне распоряжения служанкам, с трудом верилось, что этот великий человек живет в ее доме и что это ее муж гуляет с ним по улицам Лондона.

В некоторой степени она была довольна приездом этого человека; он отвлекал от нее внимание Томаса. Они вдвоем переводили что-то, называемое «Лукиан»,[2] – вроде бы с латинского на греческий, часами просиживали за этой работой и часто спорили. Джейн казалось, что ученый разговор требует непременных разногласий. Поскольку Томасу приходилось совмещать эти разговоры с работой юриста и заседаниями парламента, у него почти не оставалось времени на обучение жены.

Однако с тех пор, как принц Уэльский, по ее твердому убеждению, улыбнулся ей, она стала считать себя не такой глупой, как полагала раньше. При воспоминании о том эпизоде ей казалось, что в улыбке принца было какое-то одобрение. Джейн хватало ума понять, что принц искал бы в женщине не тех достоинств, что Томас; и все же одобрение красавца принца придало ей смелости и уверенности в себе.

Джейн стала внимательно прислушиваться к ведущимся в доме разговорам; и когда муж с Эразмом говорили по-английски, она обнаруживала, что разговоры эти не так скучны, как раньше ей представлялось.

Эразм недолюбливал монахов. Томас их защищал.

Эразм заявлял о своем намерении раскрыть миру глаза на отвратительные происшествия в некоторых монастырях Европы.

Он много рассказывал о порочных монастырских порядках. Слушая, Джейн понимала, что в мире много прегрешений.

В некоторых обителях, утверждал Эразм, распутство берет верх над верой. Избавление от плода и убийство младенцев стали самым обычным делом; ибо как, вопрошал Эразм, эти святые монахини могут объяснить появление рожденных ими детей? Никак. Поэтому они душат новорожденных и хоронят на монастырских задворках. Есть и противоестественные связи…

Заметив, что Джейн прислушивается, хозяин и гость переходили на латынь.

Джейн думала: «Принц счел меня достойной взгляда. Может, я сумею выучить латинский язык? Ученой, конечно, не стану, однако кое-что выучить смогу. Раз понимаю английский, почему не понять латынь?»

Эразм рассказывал по-английски об одном монастыре, где стоит статуя мальчика-святого, полая и до того легкая, что поднять ее по силам пятилетнему. Однако утверждается, что поднять ее способны только безгрешные. К этой святой статуе подходили многие, и богачи обнаруживали, что могут ее поднять, лишь заплатив монахам немалые деньги за заступничество перед святыми. Чудо? Да, но оно творится одним из монахов; он, оставаясь невидимым, в нужный миг сдвигал язычок, крепящий статую к полу. Потом об истории с сосудом, якобы наполненном Христовой кровью. Кровь могли видеть только те, кто достаточно свят; считалось, что если она явится человеку, то это знак Небес, что человек этот будет там принят. Что же это была за кровь? Утиная, периодически обновляемая. А сосуд? С одной стороны непрозрачный. За большие деньги его поворачивали так, чтобы благочестивый простофиля мог видеть красную жидкость.

– Эти нравы порочны, – сказал Эразм. – Сейчас они приносят монастырям большие доходы, но в конце концов принесут большие убытки. Я в этом уверен.

– Справедливо ли, – спросил Томас, – осуждать все монастыри из-за порочности некоторых?

– Не мешало бы, – ответил Эразм, – взять их всех под подозрение и предоставить возможность оправдаться.

– Но можно ли считать человека виновным, если он не может доказать свою невиновность?

– Ты слишком снисходителен, друг Мор. Алчность этих монахов явится доказательством их падения. Когда-нибудь я покажу их преступные грехи всему миру; опишу так, что прочесть сможет каждый. Тогда, мой друг, они пожалеют, что не жили праведной жизнью, она спокойнее, чем жизнь нищих бродяг, которыми им придется стать. А что скажете вы, мистресс Мор?