Джек подбежал и встал на колени у отцовских ног. Маргарет бросилась ему в объятья, лишь Мерси осталась стоять на месте, памятуя даже в этот миг, что она всего лишь приемная дочь.

Маргарет не выпускала отца, сэр Уильям Кингстон, констебль Тауэра, стоял рядом, онемев от переполняющих его чувств.

– Успокойся, Маргарет. Успокойся, моя Мег. Не расстраивайся… – прошептал Томас.

Он высвободился из ее объятий, Маргарет чуть отступила назад, постояла, глядя на него, потом снова бросилась к нему и обняла за шею.

Тут сэр Уильям Кингстон мягко положил руку ей на плечо; Джек обнял ее, но она, потеряв сознание, упала на землю, а трагическая процессия двигалась дальше.

Король смилостивился. Он не желал подвергать бывшего друга той ужасной казни, которая постигла монахов.

– Король в своем милосердии, – объявил Томасу Мору Кромвель, – заменил вынесенный вам приговор отсечением головы.

– Упаси Бог, – ответил Томас с мрачным юмором, – чтобы подобное милосердие выпало па долю моих близких.

Кромвель сказал, что выдвинуты определенные условия. Перед казнью не должно быть долгих речей. И если Томас повинуется желаниям короля, король милостиво дозволит семье похоронить его тело. Поистине Генрих был милостивым монархом.

Отсечение головы!

В доме окончательно сгустился мрак. Все члены семьи сидели печальным кружком, и никто не говорил о Томасе. Никакие слова не шли на ум.

То, чего они страшились, случилось. Человек, создавший этот дом таким, какой он есть, сделавший их жизнь полной и радостной, утрачен для них.

Больше они никогда его не увидят.

Донси беззвучно плакал – не по несбывшимся честолюбивым надеждам, они теперь казались мелочью. Он не понимал, что произошло с ним в этом доме. У него были честолюбивые мечты, он заключил выгодный брак, который должен был привести к королевскому расположению, и куда же привел? Будучи Донси, он знал больше остальных. Знал, что королевская ненависть к сэру Томасу Мору распространится и на его семью, знал, что у его родственников будут отобраны имущество и земли, что даже их жизнь может оказаться в опасности. Но его это не волновало. Он отдал бы все свое имущество и земли, отбросил бы честолюбивые мечты о будущем, лишь бы распахнулась дверь, и вновь послышался веселый голос сэра Томаса Мора.

Элизабет улыбнулась мужу. Она понимала его, была ему благодарна, и ей казалось, что в ее черной печали есть светлый проблеск.

Сесили и Джайлс Херон, держась за руки, глядели вдаль и думали о прошлом.

Алиса вспоминала свое ворчанье на Томаса и мечтала, как никогда, поворчать на него теперь.

Дороти Колли вложила руку в ладонь Джона Харриса, и все сидели тихо, пока не послышался приближающийся конский топот.

Посыльный привез письмо для Маргарет.

Она с дрожью взяла отцовское послание, так как знала, что завтра он должен умереть и что это – последнее.

Написано письмо было угольком – у Томаса отобрали сначала книги, а затем и письменные принадлежности.

Маргарет заставила себя читать вслух:

«Да благословит тебя Бог, добрая дочь, и твоего мужа, и твоего сынишку, и всех твоих… и всех моих детей, всех моих крестников, и всех наших близких…»

Затем он перечислял всех поименно, и каждый, слыша свое имя, опускал голову, чтобы скрыть слезы.

Но Маргарет продолжала читать твердым голосом.

Томас просил не оплакивать его. Он должен умереть завтра и не хотел бы, чтобы казнь отложили.

«Ибо завтра канун дня Святого Фомы[14] и потому завтра я хочу предстать перед Господом. Канун дня Святого Фомы! Этот день меня вполне устраивает. Дорогая Мег, твое обращение со мной никогда не радовало меня так, как при последнем поцелуе. Мне по душе, когда дочерняя любовь и сострадание не оглядываются на светские приличия. Прощай, мое дитя, молись за меня, а я буду молиться за тебя и за всех своих близких. Молю Господа, чтобы мы все встретились в раю».

Маргарет дочитала, и среди сидящих воцарилось молчание.

Рано утром в канун дня Святого Фомы молодой придворный, мастер Поуп, явился к Томасу с сообщением, что сегодня ему предстоит умереть.

В глазах молодого человека стояли слезы, он едва мог говорить от рыданий, и Томасу Мору пришлось успокаивать Томаса Поупа.

– Не расстраивайтесь, мастер Поуп, – сказал он, – я от всего сердца благодарю вас за эту добрую весть.

– Король изъявил желание, чтобы вы не говорили долго перед смертью.

– Хорошо, что предупредили, а то я хотел напоследок выговориться. Прошу вас, мастер Поуп, испросите у короля для моей дочери Маргарет разрешения присутствовать на моих похоронах.

– Король согласится, если перед смертью вы будете сдержанны в словах. Тогда присутствовать дозволят и вашей жене, и всем вашим детям.

– Я признателен Его Величеству за то, что он уделяет моим жалким похоронам столько внимания.

Уходя, молодой придворный не мог ничего сказать, слезы душили его.

– Успокойтесь, мастер Поуп, – сказал Томас, – не расстраивайтесь, я убежден, что мы радостно встретимся в раю, станем жить и любить друг друга в вечном блаженстве.

Незадолго до девяти часов Томас Мор в одеянии из грубой шерстяной ткани, свободно облегающем его исхудалое тело, отправился с красным крестом в руках из тюрьмы на Тауэр-хилл.

На казни из всех членов семьи присутствовала только Мерси. Она стояла в окружившей эшафот толпе и глядела на отца, глядела в последний раз. Потом, на похоронах в церкви Святого Петра, к ней присоединились Маргарет и Дороти Колли.

Стояла Мерси далеко, ей не хотелось, чтобы отец видел ее горе. Нужно радоваться, твердила она себе, что его не подвергают смертной казни, как несчастных монахов в Тайберне. А их закованные в цепи братья гниют в Нью-гейте.

Тюремщик, страшась разоблачения, больше не допускал к ним Мерси, все ее попытки проникнуть к ним не увенчались успехом, и они медленно умирали.

Какой жестокий мир, думала она, окружает, словно бурное море, островок покоя и счастья в Челси. На этом островке они чувствовали себя в безопасности, но теперь беспощадные воды залили его, уничтожили покой и красоту, оставя лишь воспоминания тем, кто жил там и любил эту жизнь.

Томас стал подниматься по лестнице, ведущей на эшафот. Она была сколочена наскоро и слегка пошатывалась.

Улыбнувшись, он сказал одному из помощников шерифа:

– Прошу вас, позаботьтесь, чтобы я благополучно поднялся. А при спуске обойдусь без вашей помощи.

Палач ждал Томаса. Глянув ему в лицо, этот ожесточившийся человек увидел его приветливость, снискавшую симпатии столь многих, торопливо отвернулся и пробормотал:

– Господи, прости меня… Томас похлопал его по руке.

– Соберитесь с духом, друг мой. Не пугайтесь своей обязанности… такова уж она. И ради уважения к себе постарайтесь не рубить вкось. – Потом опустился на колени и стал молиться: – Смилуйся надо мной, Господи, в твоей несказанной доброте…

Когда он поднялся, палач подошел, чтобы завязать ему глаза.

– Я сам, – сказал Томас.

Но сперва он обратился к людям, ждущим его последних слов. Он был очень краток, помня, что недовольство короля может пасть на его родных:

– Друзья мои, молитесь за меня в этом мире, а я стану молиться за вас в ином. Молитесь и за короля, чтобы Бог послал ему хороших советников. Я умираю королевским слугой, но прежде всего Божьим.

Потом он завязал себе глаза, положил голову на плаху и сдвинул бороду вбок со словами:

– Она неповинна в измене. Так пусть избежит топора. Когда топор опустился, на Тауэр-хилле воцарилось глубокое молчание.

Губы Томаса слегка шевельнулись. «Верный королевский слуга… но прежде всего Божий».

Королю доложили о смерти сэра Томаса Мора.

– Да сгинут все изменники! – воскликнул он. Но в маленьких глазах его таился испуг. Люди на улицах роптали. На большее они не осмеливались. Они видели ужасную смерть картезианцев, а теперь голову Томаса Мора водрузили на шест на лондонском мосту рядом с головой праведного Фишера, епископа Рочестерского.