Когда Томас прочел свою поэму Джону Колету, настоятель собора Святого Павла сухо заметил, что достоинства королевских предков можно истолковать по-другому. Например, мудрость Генриха VII назвать алчностью; доброту Елизаветы Йоркской – кротостью из практических соображений; безупречную проницательность Маргариты Ричмондской – честолюбием; благородное сердце Эдуарда IV – распутством и решимостью править любой ценой.

– И все же, – сказал настоятель, – это сочинение нужно показать королю. Его Величество наверняка останется доволен. В королевские уши вливалось немало лести; однако столь изящно изложенной он еще не слышал.

– Лести? – переспросил Томас. – Возможно. Но все-таки, Джон, если человеку показать его лестный портрет, он иногда старается стать достойным этого портрета. Поэтому льстить королям целесообразно.

– Тем не менее люди зачастую льстят, надеясь снискать за это награду. Какой награды добиваешься ты, друг Томас?

Мор задумался.

– А что, если, – сказал он наконец, – мое сочинение – плата за его восшествие на престол? Я стал бы петь пеаны,[4] мой друг, будь у меня голос, потому что теперь мне нет нужды покидать Англию. Награды? Может быть, я ее хочу. Может, хочу жить так, как жил… Здесь, в Лондоне… вместе с семьей. Да, и возможно, если король останется доволен моим подношением, я попрошу у него льгот для Эразма. Хорошо, если Эразм будет снова с нами, правда?

– Разумеется, хорошо. Неси свою поэму. Проси аудиенции. Не сомневаюсь, что ты ее получишь.

И Томас понес свое творение королю.

В Вестминстерском дворце счастливейшим человеком должен быть король. Никто не знал этого лучше Генриха, и он расстроился, поняв, что дело обстоит не так.

Быть королем замечательно. Повсюду люди приветствовали его, потому что он не просто король, он любимый король. Не превосходи он ростом окружающих, он все равно выглядел бы королем благодаря сверкающим драгоценным камням на одежде. Он самый богатый король в Европе; он лишь теперь понял, как богат, поскольку раньше только догадывался о величине накопленных отцом богатств.

Причиной его недовольства служила королева. Супруга ему нравится. Она старше его на пять лет – но это и хорошо, ему не хочется казаться мальчиком, а Екатерина словно бы прибавляет года к его возрасту.

Но они богаты, они молоды и должны веселиться. Нужны роскошные увеселения; маскарады, турниры, представления живых картин могут длиться, пока не надоедят ему; и на всех этих церемониях он должен находиться в центре внимания. У всех празднеств должна быть одна цель – почтить короля, представить во всем его величии, показать, что король искуснее, отважнее, чем другие короли, как прошлые, так и будущие.

Однако королева разочаровала его. Увы! Она не разделяет его любовь к веселью, его страсть к развлечениям; при испанском дворе ее с детства воспитали слишком серьезной. Екатерина достаточно красива; ему приятно, что он женился на ней, так как тем самым словно бы показал нос призраку отца. Он не хотел унижать покойного, но мучился сознанием, что его заставили отказаться от невесты. Лишь тогда он понял, что она очень красива и желанна ему больше всех других женщин. Тот вынужденный протест ранил его гордость. И сейчас, глядя на королеву, он говорил себе: «Теперь никто не может принудить меня к тому, чего я не желаю и никто никогда не сможет». Такие мысли разжигали его желание, делали более пылким; и тем лучше для Англии, напоминал он себе не без самодовольства, поскольку пылкий человек скорее обзаведется детьми, чем холодный.

И все же королева вызвала у него разочарование.

Произошло это на другой день после коронации, когда торжества были в самом разгаре. Он сидел с Екатериной на застеленном бархатом и парчой помосте во дворе Вестминстерского дворца. Какой прекрасный вид открывался им! Фонтаны выбрасывали струи лучшего вина, вино лилось из пастей каменных зверей. Для развлечения королевской четы было приготовлено много живых картин. Юная красавица, одетая Минервой, представила королеве шестерых своих рыцарей, это явилось данью ее серьезности, поскольку все шестеро были одеты в золотую парчу с зеленым бархатом и изображали ученых. Королеве это должно было понравиться и понравилось. Затем барабаны и трубы возвестили о появлении других рыцарей, те склонились перед королевой и попросили дозволения устроить турнир с рыцарями Минервы.

О, какой спектакль! А турниры длились весь день и всю ночь!

Затем король покинул свое место рядом с королевой, и вскоре перед ней предстал незнатный рыцарь, просящий дозволения померяться силами с победителем. Королева дозволила, и все презрительно смеялись над незнатным рыцарем, покуда он не сбросил ветхого плаща. Под плащом оказался сам Генрих, возвышающийся над всеми в блестящих доспехах. И он не мог оказаться побежденным.

Все это было замечательно.

Но Генрих приготовил для королевы и другие развлечения. Возле дворца был разбит огражденный частоколом парк с искусственными деревьями и кустами; он представлял собой прекрасную сцену для слуг Дианы, за оградой находилось несколько оленей. Внезапно ворота парка распахнулись, и туда пустили борзых. Собаки с лаем носились по искусственному лесу и, к удовольствию всех, кроме королевы, выгнали испуганного оленя, вбежавшего во дворец. А когда травля окончилась, окровавленную и все еще трепещущую добычу положили королеве к ногам.

И как же королева восприняла эту почесть? Содрогнулась и отвела взгляд.

– Такие прекрасные существа и так страдают! Он запротестовал:

– Травля была хорошей. Господи, это прекрасная, достойная потеха!

И в присутствии придворных рассмеялся над ее чувствительностью. Потом с угрожающей ноткой в голосе сказал:

– Тебе, милая, придется привыкать к нашим английским обычаям.

Теперь наедине с королевой, вспомнив этот инцидент, он устремил на нее угрюмый взгляд. Она не приучена выезжать на охоту; ей приятнее проводить время со священниками; и ему не нравилось, что она не ценит развлечений, приготовленных для нее. Если б он ее не любил, то мог бы очень рассердиться.

Ладно, это пустяк, он ее приучит. Да в общем он не так уж и недоволен ею, надо признать, женщина она в высшей степени добродетельная; добродетель ее – свет, падающий на него, а в круговороте развлечений приятно вспоминать о собственной добродетели.

С каждым мигом его недовольство уменьшалось; чтобы утешиться, он устроит новые празднества.

– Я поеду на ристалище, – сказал он королеве. – Схвачусь с Брендоном. Он мне под стать. – И рассмеялся. – А потом закатим бал… маскарад… какого еще не видывали.

– Ты расточаешь отцовскую казну на эти церемонии, – заметила королева. – Они стоят дорого, а даже огромное богатство не вечно.

– Разве не лучше восхищать людей представлениями и веселыми празднествами, чем хранить казну в сундуках? Я предпочту быть самым любимым королем, чем самым богатым.

– Люди роптали на твоего отца. Не лучше ли было бы чем-нибудь порадовать их? Дай людям понять, что ты как-то загладишь отцовские вымогательства. Я уверена, милорд Норфолк и очень умный мастер Вулси придумают, каким образом это сделать.

Король сузил глаза.

– Может быть. Может быть, – раздраженно сказал он. – Однако имей в виду вот что: я тоже знаю… даже лучше Норфолка с Вулси, чего хочет мой народ. А он хочет видеть своего короля, знать, что король сделает Англию веселой страной.

Екатерина опустила глаза. Мальчик, за которого она вышла замуж, упрям; ей становилось ясно, что ему нужно постоянно потакать. Напрасно она выказала отвращение, когда перед ней положили теплое тело оленя; надо выражать удовольствие экстравагантными представлениями, так восхищающими его; надо неизменно притворяться изумленной, когда он предстает перед ней переодетым в Робин Гуда или незнатного рыцаря. Надо помнить, что Генрих молод; он, конечно же, быстро повзрослеет; а пока это еще мальчик, любящий мальчишеские игры. И нельзя забывать, что этот мальчик – самый могущественный человек в стране. Иногда ей кажется, что вложить скипетр в юношеские руки – все равно что дать своенравному, вспыльчивому ребенку меч для игры.