Раньше медиков в университет прибыла полицейская бригада, вызванная диспетчером «скорой». Еще полчаса спустя на место происшествия явился Роман Бутлер с экспертом-криминалистом Пинхасом Датоном и врачом патологоанатомом Шломо Поратом.

Трое мужчин молча сидели за угловым столом и не глядели друг на друга. Четвертый – за лабораторной установкой в противоположном конце комнаты – опустил голову на руки и выглядел спящим. Сэм Груберман действительно спал – вечным сном. Рубашка на его спине – слева, на уровне сердца, – была пропитана кровью.

– Ударили острым предметом, – сказал Датон. – Ударили резко и глубоко. Он умер сразу. Ориентировочно это произошло час-полтора назад.

– Кто-нибудь входил в лабораторию или покидал ее? – спросил комиссар Бутлер у трех докторантов.

– Никто, – ответили они одновременно.

– Кто-то из вас выходил звонить по телефону, – напомнил Бутлер.

– Я, – откашлявшись, сказал Беркович. – Но я только добежал до телефона и, позвонив, сразу вернулся обратно.

– В лаборатории нет телефона?

– В соседней комнате, – сказал Беркович. – Но она заперта.

– Чья это комната?

– Профессора Брандера, руководителя лаборатории, он сейчас в Штатах.

– Мы все утро провели здесь одни, войти никто не мог, дверь была заперта изнутри, – добавил Хаим Шуваль, выглядевший самым спокойным.

– Вы умные люди, – сказал комиссар. – Объясните мне, простому сыщику, куда исчезло орудие убийства, если никто, как вы утверждаете, комнату не покидал и никто сюда не входил.

Ответом было молчание.

– Скажи Моти, чтобы сделал фотографии, и можно уносить, – разрешил Шломо Порат, закончив, наконец, осматривать тело.

– Стилет? – спросил Бутлер.

– Скажем, так: острый и узкий предмет.

– Шило, к примеру?

– Нет, – покачал головой Порат. – Для шила рана слишком широка. Стилет с шириной лезвия около сантиметра.

– Хорошо, – вздохнул Бутлер. – Результат вскрытия пошлешь на мой компьютерный адрес. Я пока побуду здесь. Поговорю с господами учеными…

* * *

Трех докторантов препроводили в канцелярию, где в пятницу водились только мокрицы, ползавшие по листам студенческих документов и внимательно изучавшие перечни оценок.

– Наум Беркович, да? – сказал Бутлер. – Вот вы. Пойдемте со мной в лабораторию.

Флешман и Шуваль проводили уходивших мрачными взглядами и принялись внимательно рассматривать висевшие на стенах канцелярии постеры с изображениями пышногрудых японских красавиц.

– Только вы, – сказал Роман, когда Беркович сел за свой стол, отодвинув в сторону бланки документов, – только вы покидали эту комнату хотя бы на минуту. Значит, у вас было больше всего возможностей избавиться от орудия преступления.

– Я только туда и обратно… – пробормотал Беркович.

– Это вы так говорите. В коридоре не было никого, и никто не может подтвердить ваши слова.

– Был… Араб-уборщик. Он стоял со шваброй в центральном коридоре, но мог видеть и то, что происходило в нашей части.

– Это вы заметили, пробегая к телефону и будучи в состоянии шока?

– У меня хорошая зрительная память, – тихо сказал Беркович. – То есть… Я это вспомнил потом, когда сидел здесь и думал, что на меня тоже могут подумать… Я думаю, что…

– Думаю, думал… – протянул Бутлер. – Вы изучаете времена глаголов?

Беркович дернулся, будто получил пощечину.

– Черт возьми, Песах, – сказал Бутлер, описывая мне в субботу вечером эту сцену, – я не предполагал, что новые репатрианты из России такие ранимые. В наше время… Впрочем, не буду ничего утверждать, мне было десять лет, когда мы приехаи… Я всего лишь пошутил, а Беркович нахохлился, как петух, и отвечал на мои вопросы с таким видом, будто обвинение в убийстве волнует его куда меньше, чем намек на то, что он недостаточно хорошо знает иврит.

– А он хорошо знает иврит? – осведомился я. – Нешуточное обвинение, в конце концов, я имею в виду убийство, а не знание грамматики. Он мог чего-то не понять в твоих вопросах…

– Чепуха, – сказал Роман, – с ивритом у Берковича все в порядке. Хуже с логикой. Я вытянул у него точное описание всего, что происходило в лаборатории до и после убийства. Смотри. Беркович сидит за своим столом и заполняет анкеты. Он слышит, как за спиной его кто-то встает, проходит по комнате, он даже может сказать, кто это был и куда прошел, память у Берковича, по его словам, хорошая – причем, не только зрительная, но и слуховая. Так вот, первым со своего места, по его словам, вставал покойник. Э-э… Когда еще был жив, естественно. Груберман подошел к распределительному щиту и, вероятно, включил установку, на которой ставил эксперимент. После этого вернулся на рабочее место, и Беркович утверждает, что больше не вставал и не издавал никаких звуков.

Дважды вставал с места Флешман, проходил мимо установки Грубермана до самого окна и возвращался обратно. Беркович утверждает, что Флешман так делает всегда – подходит к окну, смотрит на крыши Рамат-Авива, думает о чем-то, потом возвращается на рабочее место. Шуваль, по словам Берковича, тоже делал перерыв – отходил от компьютера и курил в углу, где расположен вытяжной шкаф. Вообще-то курить в лаборатории запрещено, но, если включить вытяжку, то запах дыма не ощущается.

– Иными словами, – сказал я, – этот твой Беркович утверждает, что Грубермана могли убить и Шуваль, и Флешман. Каждый из них проходил за спиной Грубермана по крайней мере один раз. А сам Беркович? Он так и сидел сиднем?

– Почему же? Он тоже вставал дважды. Первый раз – просто размяться, от своего стола не отходил, но оборачивался и видел, что Груберман подкручивает какие-то верньеры. Во второй раз Беркович хотел подойти к Шувалю и списать данные из файла. Вот тогда-то он и увидел черное пятно, расплывавшееся на спине Грубермана. Сначала он не понял, что это такое, а когда до него дошло, он завопил и побежал звонить в скорую.

– Значит, он слышал, кто проходил мимо Грубермана последним.

– Он не знает. Видишь ли, у него хорошая память на отдельные события, но он, бывает, путает последовательность. Короче говоря, он не смог сказать, кто вставал со своего места последним – Шуваль или Флешман.

– Думаю, – сказал я, – что ты все же восстановил эту последовательность, допросив остальных, верно?

– Твоя проницательность, Песах, не знает границ, – заявил Роман Бутлер. – Если бы ты еще догадался приготовить новую порцию кофе…

– Сначала доскажи…

– Сначала кофе, – потребовал Роман, и я отправился на кухню.

Включив чайник и дожидаясь, когда закипит вода, я старался представить себе, что творилось на факультете. Хорошо, что была пятница – в другой день в коридорчике собралась бы толпа любопытных, и хотел бы я посмотреть, как полиция стала бы выдавливать из здания студентов, знающих, в отличие от полицейских, все закоулки. В прошлом году, не у физиков, впрочем, а на инженерном факультете в здании Вольфсон, произошел несчастный случай – от токарного станка отлетела какая-то штука, я так и не смог запомнить ее названия, и отсекла у рабочего правую щеку. Он потерял много крови, и хотя никто не говорил, что ему нужно делать переливание и было сделано никаких официальных сообщений или объявлений, но уже полчаса спустя половина студентов университета толпилась перед зданием на мосту, соединявшем две части университета.

Наверняка, гибель Грубермана вызвала огромное количество слухов и предположений, и, если Роман что-то либо забыл, либо не захотел мне рассказать, я узнаю обо всем завтра, когда приду на работу. Наверняка мне расскажут в десять раз больше того, что рассказал Роман, и хотел бы я знать, какой части слухов и предположений можно будет верить!

* * *

– Вторым, – продолжал комиссар, – я вызвал Хаима Шуваля. Не буду говорить о своих впечатлениях, это эмоции.

– Почему же? – прервал я Романа. – Эмоции, впечатления порой значат не меньше фактов, или ты не согласен с этим?