— А потом, уже после получения послания, возникли другие проблемы, — говорил Олсен. — Мы наконец-то получили результат. Да, я часто вспоминаю те великие дни. Все мы тогда ошалели от радости. Наши пятьдесят лет окупились с лихвой — как монеты, брошенные в игральный автомат — нам выпал супер-выигрыш, и мы по очереди пересчитывали его, пожирали взглядом, наперебой поздравляя друг друга. А Макдональду снова пришлось подталкивать нас, чтобы мы двигались дальше, не расслабляясь, опять засаживать нас за долгую и кропотливую работу, одним словом — впрячь в новое ярмо. А ведь голова у него была забита и другими заботами, о которых мы тогда и не подозревали. То солитариане возомнили, будто мы покушаемся на их веру, то политики, вроде отца нашего Джона, убеждали нас не отвечать на послание.
А потом, когда мы ответили, — что осталось нам? Какая работа? Только ждать отклика. Ожидание длиною в девяносто лет. Ждать и тащить воз дальше, чтоб было кому принять отзыв, если он придет. И снова Мак загнал нас в работу — в поисках новых сигналов, новых посланий… Вот только, кому нас подталкивать теперь? Как дальше тащить весь этот воз без Макдональда? Мне все покоя не дает… — говорил Олсен ослабевшим голосов. — Меня не страшит смерть, но я испытываю настоящий ужас при мысли о том, что отзыв придет, а здесь никого не окажется. Мы бросим прослушивание, и Программа перестанет существовать.
Олсен умолк и принялся разглядывать свои старческие руки.
Макдональд посмотрел на Джона. Это его, Уайта, способности как руководителя Программы сейчас подверглись сомнению. Впрочем, Джон никак не прореагировал на все эти намеки и нелестные сравнения. Он отошел и присел рядом с Олсеном с краю стола.
— Олли, по существу, не сообщил ничего нового. Все это время мы только и говорим о том, как жить нам дальше. При жизни твоего отца на эту тему не говорили. Да она, собственно, и не возникала. Пока жив был Мак — жила и Программа. Но Мака нет сейчас с нами.
— Весь мир — могила славным людям, — произнес Макдональд.
— С тех пор, как я сел в это кресло, — Уайт постучал по подлокотнику, — прошло уже пять лет, — я многое узнал, в том числе и тщательно скрываемое Маком, чего он не желал обнаруживать, поскольку это могло навредить Программе. Продлится ли ее существование и каким образом, — вот именно те вопросы, которых никто и никогда не ставил, поскольку от ответа на них Мак уходил. А сейчас здесь задают их все и каждый. Я — не Мак и, естественно, не могу действовать, как он. Ту же работу мне приходится выполнять теми средствами, которыми а на данный момент располагаю, и делаю я это, как умею. Вот почему я и решился пригласить тебя сюда.
Уайт встал и положил на плечо Роберта свою огромную ладонь, заглянул ему в лицо, будто пытаясь прочесть ответ на вопрос, который ему еще предстояло задать. — Добро пожаловать домой, Бобби.
* * *
Они приземлились в аэропорту — маленький мальчик и смуглая черноглазая женщина. К зданию аэровокзала они направлялись пешком, так как вспомогательный транспорт здесь не предусмотрен. Женщина шла энергично, явно в радостном предвкушении встречи, а мальчик, которого она держала за руку, с неохотой тащился следом. Потом появился мужчина. Он обнял женщину, сжимал ее в объятиях и целовал, и все говорил, как рад он ее возвращению и как он скучал. Наконец, он присел на корточки перед мальчиком и попытался обнять его, однако тот шагнул назад и замотал головой. Мужчина протянул к нему руки.
— Добро пожаловать домой, Бобби.
— Не хочу домой, — проговорил мальчик. — Хочу путешествовать всегда — madre и я, только мы вдвоем.
Макдональд помотал головой.
— Это не мой дом. Я покинул все это двадцать лет назад, десятилетним мальчиком и появился здесь только сегодня, да и то лишь благодаря твоей телеграмме.
Уайт убрал руку.
— Я надеялся, ты приедешь не только потому, что твой отец уже умер.
Макдональд взглянул на стол, пустое кресло.
— С какой стати он должен значить для меня после смерти больше, чем при жизни?
— За что ты так ненавидишь его, Бобби? — спросил Олсен.
Макдональд встряхнул головой, словно освобождаясь от давних воспоминаний.
— Это не ненависть. Хотя всех этих фрейдистских доводов вполне хватило бы для подобного чувства. Впрочем, я достаточно часто обращался за советом к психоаналитикам и довольно скоро научился разбираться во всех этих признаках собственного подсознания. И давно уже сжился с ними… Однако дело здесь в чем-то другом, гораздо большем: ребенку необходим отец, а тот постоянно занят. По сути, отца у меня никогда не было, только мать. Она обожествляла его, и меж ними не находилось местечка для мальчишки.
— Он любил тебя, Бобби, — дрогнувшим голосом сказал Олсен.
Макдональд прямо-таки жаждал, чтобы его перестали называть «Бобби», отлично, впрочем, понимая, заявить об этом прямо он не решится.
— Он и мою мать любил. Однако и для нее места не нашлось, ибо более всего он ценил свою работу. Он жил только своим делом, и она знала об этом. Да, пожалуй, и он знал, как и все, кто его окружал. О, несомненно, он был великим человеком, а вся жизнь великих посвящена собственному призванию. Все остальное приносится в жертву. Вот только, как же с принесенными в жертву? По натуре человек добрый, он понимал, какое зло причиняет этим нам — мне и матери. Он очень переживал и пытался хоть как-то вознаградить нас. Но компенсировать утраченное уже ничем не мог.
— Он был гений, — произнес Уайт.
— «Гений делает, что должен, а Талант — лишь то, что может», [34] — язвительно процитировал Макдональд.
— Будто снова услыхал твоего отца, — проговорил Олсен. — Всегда он кого-то цитировал.
— Зачем вы позвали меня сюда? — спросил Макдональд Уайта.
— Все находящееся здесь — вещи твоего отца, — пояснил Уайт. — Книги. — Он указал на полки. — Все это его. А теперь, если захочешь, будет твое. Как и все остальное — бумаги, письма, документы…
— Они мне не нужны, — сказал Макдональд. — Все это принадлежит Программе, и уж никак не мне. Моего здесь нет ничего.
— Ничего? — переспросил Уайт.
— Да, — подтвердил Роберт. — Но ведь не это послужило причиной для вызова.
— Я думал, ты помиришься с отцом, — проговорил Уайт. — Я, знаешь ли, со своим уже помирился. Правда, еще двадцать лет назад. В конце концов он понял: его сын не собирается становиться тем, кем желал бы он, и, более того, не разделяет даже его мечты. Я же, в свою очередь, уразумел: так или иначе, он любит меня. Вот я и высказал ему все это, и мы, помнится, даже всплакнули вместе.
Макдональд снова взглянул на кресло и заморгал.
— Мой отец умер.
— Но ты-то жив. Примирись с ним в воспоминаниях.
Макдональд пожал плечами.
— Но ведь не только из-за одного этого меня пригласили сюда? Зачем все же я тебе понадобился?
Уайт недоуменно развел руками.
— Ты понадобился всем нам. Понимаешь, здесь все любили Мака, и поэтому чувство это распространяется и на его сына. И все здесь хотят увидеть как сын вновь полюбит отца.
— И опять-таки во имя Мака, — проговорил Макдональд. — А сын его хочет, чтобы его полюбили просто так, ради него самого.
— И еще одно, — сказал Уайт. — Прежде всего, я хочу предложить тебе должность в Программе.
— Интересно, какую же?
Уайт пожал плечами.
— Любую. Если ты ее примешь, даже эту, — он указал на кресло за столом. — С удовольствием увидел бы тебя в этом кресле.
— А как быть с тобой?
— Возвращусь к тому, чем занимался до того, как Мак назначил меня директором, — стану работать с компьютерами. Хотя Маку перевалило далеко за восемьдесят и официально он числился в отставке, я так и не ощутил себя директором, пока он был жив. И вот всего пару дней назад я внезапно осознал: за все здесь отвечаю я. Я и есть директор Программы.
— Но Мак никогда не вмешивался в дела Программы, об этом и речь не шла, — проговорил Олсен. — После смерти Марии и твоего отъезда в школу он сделался сам не свой, — настолько он изменился. Стал каким-то равнодушным, и все-таки до последних дней ощущал себя составной частью этого огромного механизма прослушивания, лишь потому и не сдавался. А поскольку запущенный механизм не давал сбоев, двигался и он. Вот так, вместе они и шли. После назначения Джона Мак, казалось, вздохнул с облегчением: он перестал во что-либо вмешиваться, почти не разговаривал, за редким исключением, когда его просили помочь.
