Отец задержался у порога, будто позабыв, что сын его здесь и ждет.

«Как он изменился… — подумал Бобби. — Он стал стариком». До сих пор Бобби не задумывался об этом.

— Бобби, — произнес он и замолчал, по-видимому, подбирая слова. — Бобби, твоя мать умерла. Врачи сделали все возможное, но спасти ее не удалось. Сердце остановилось. Оно надорвалось, понимаешь?.. Она перетрудила его для тебя, для меня, для каждого. Переживала за дело и людей, и оно износилось… до конца…

— Это из-за тебя! — выкрикнул Бобби. — Это ты убил ее!

Он подбежал к отцу и стал истерически колотить его ладонями. Отец пытался схватить и удержать его руки, не столько защищаясь, как успокаивая сына.

— Нет, Бобби, — твердил он. — Нет, нет…

Его слова, звучавшие неубедительно, напоминали запись послания, прокручиваемую бесконечно.

В детской памяти Роберта путь от гасиенды до сооружений Программы запечатлелся как невероятно долгий, даже когда отец вез его в старом турбомобиле. Сейчас же велосипед стремительно взлетал на холмы и скатывался в долины, и Макдональд заметить не успел, как добрался до выстланной листовым железом котловины, напоминающий в лучах солнечного света заржавленную тарелку. Позади виднелась меньшая по размерам чаша, венчавшая ажурную металлическую конструкцию, а еще дальше — за белой площадкой паркинга — показалось само здание.

Не увидев ни одной из припаркованных машин, он подумал, не закрылась ли Программа. И сразу же вспомнил: сейчас полдень, и в это время здесь работает считанное количество людей. Он оставил велосипед у входа и толкнул ведущую в здание стеклянную дверь. Вошел с яркого солнца в полумрак коридора и заморгал, потом вдохнул знакомые с детства запахи Программы — машинное масло и озон от электрооборудования. Он стоял у двери и ждал, пока глаза привыкнут к темноте, когда кто-то позвал его:

— Мак! Мак!..

Сухие костлявые пальцы обхватили его ладонь и затрясли.

— Это не Мак. Это Бобби. Я вернулся.

Макдональд уже мог различить перед собой фигуру человека.

— Бобби, это я, Олсен, — сообщил старичок.

Макдональд вспомнил его. Коренастый рыжеволосый блондин, человек огромной силы и жизнелюбия; сажал его когда-то на плечи и носил по всем коридорам и залам Программы. Малышу казалось, будто он выше всех. Ему с трудом удалось увязать образ человека из воспоминаний со стоящим сейчас перед ним высохшим старикашкой. Он все еще продолжал трясти его руку с какой-то нервной настойчивостью.

— Я давно уже не работаю, — сообщил Олсен. — А в отставке я никому больше не нужен, да и себе, наверное, тоже. Мне, знаешь ли, разрешают еще болтаться здесь, — делают скидку за прошлые заслуги. Вот я и мастерю понемногу, вожусь с компьютером. Но, скажу тебе, ты застал меня врасплох. Когда ты вошел в эту дверь, ты был точь-в-точь, как твой отец, — таким я впервые увидел его когда-то… Веришь ли, мне даже на мгновение показалось, это он и есть, Роберт…

— Мне очень приятно слышать такое от вас, — сказал Макдональд. — Но на самом деле я мало похож на отца.

«Бедняга, у него наверняка старческий маразм», — подумал он.

— Чепуха, ты вылитый он… — Олсен по-прежнему не выпускал руки Роберта.

— Глаза у отца были голубые, — попытался возразить Макдональд, — а у меня черные, к тому же он блондин, а я — брюнет…

— Разумеется, что-то ты взял и от матери, но, честное слово, Бобби, когда ты вошел… Но ведь ты собирался приехать еще неделю назад, Бобби…

По знакомому коридору они шли в направлении кабинета, хозяином которого являлся когда-то его отец. Коридор, будто уменьшился со временем — бетонные плиты стен, с нанесенной на них в несколько слоев краской, выглядели старыми и запыленными.

— Сюда приезжали самые разные люди, — говорил Олсен, торопливо семеня сбоку, стараясь не отстать от Макдональда и все время видеть сына своего старого друга в лицо. — Знаменитые, прославленные люди — нынешний президент и несколько бывших, не менее двух госсекретарей и целая толпа послов и дипломатов. А уж ученых… Ты можешь гордиться, Бобби. Здесь побывали, по сути, все известные ученые мира…

— Мой отец тоже был великим человеком, — проговорил Макдональд.

Он приоткрыл дверь старого отцовского кабинета. Седой чернокожий мужчина поднял глаза и улыбнулся.

— Что, и твой тоже?

Он встал из-за стола и пошел им навстречу. Крупный, широкоплечий мужчина с крепкими, мускулистыми руками.

— Привет, Джон, — сказал Макдональд. — Я надеялся застать тебя здесь.

Они пожали друг другу руки.

— А разве тебе ничего неизвестно? — спросил Джон Уайт.

— Я уже лет двадцать как ничего не читаю о Программе.

Направляющийся в это время к столу Олсен, заслышав слова Роберта, остановился и замер в изумлении.

— Разве отец не писал тебе?

— Письма от него приходили. Вот только я их не читал. Складывал, не распечатывая, в ящик.

Олсен покачал головой.

— Бедный Мак… Он никогда и не скрывал, что ты не пишешь. А приносил, бывало, вырезки из вашей школьной газеты, твои табели успеваемости, какие-то еще документы, — хотел показать, как все у тебя прекрасно получается.

— Он все понимал, Бобби, — сказал Уайт. — И тебя не винил.

— А в чем ему полагалось меня винить? — осведомился Макдональд.

Он постарался произнести это спокойно, но голос выдал его напряжение.

— Ты сохранил его письма? — спросил Олсен.

— Письма?

— Ящик набитый письмами, которым теперь нет цены, — медленно проговорил Олсен. — Все, собственноручно написанное им. И ни одно из писем не вскрыто… — Старик произносил «его», будто вписывая это слово золотом и с прописной буквы. — Все, кто приезжал сюда… все эти люди, они столько рассуждали на тему, как важна Программа и все, с ней связанное. А его письма — это же уникальная хроника Программы, составленная для сына.

— Да нет, какой я ему сын? Он лишь помог произвести меня на свет, — проговорил Макдональд. — Ничего мне неизвестно. Я слишком много ездил по свету.

Конечно, он знал, где все эти письма находятся — все до единого, втиснутые в пыльный ящик стенного шкафа. Сколько раз ему казалось: сейчас он выбросит их, однако всякий раз, нахмурив брови, он возвращал все на место. И еще он подсознательно разделял чувства Олсена, осознавая: в его руках — сама история и выбросить их — означало уничтожить важные свидетельства о Великом Человеке.

— Программа… она что, уже скончалась? — спросил Макдональд.

— Навсегда ушел твой отец, — ответил Уайт. — А Программа продолжает жить. Трудно поверить в ее существование без твоего отца. Но, коль так уж случилось, мы обязаны отдать ему этот долг. Так должно быть. Это памятник ему, и мы не можем допустить прекращения Программы.

— Нет с нами Мака, Бобби, — проговорил Олсен. — Он ушел от нас, и с ним ушло все. Ушел сам дух этого места.

В груди Макдональда начала подниматься знакомая волна отчаяния и горя. «Я горюю не по отцу, — внушал он себе, — но из-за него, оттого, что у меня никогда не было отца».

— Джон думает, будто ему под силу тянуть воз дальше. — Олсен вздохнул. — Но это только так кажется. Вот Мак протащил этот воз пятьдесят лет. И первые двадцать — напрасно. Не было никаких результатов. Никаких. Мы попросту слушали подряд все сигналы, идущие со звезд, а Мак подгонял нас и всякий раз заставлял пробовать что-нибудь новенькое, — стоило только закрасться в нас безразличию. Мы разрабатывали все новые подходы к тем же старым проблемам, а они с Марией укрепляли наш дух.

Макдональд оглядел комнату, где отец провел столько дней и ночей. Взгляд его скользил по зеленым бетонным стенам, по скромному рабочему столу и книжным полкам за ним, по книгам в уже потрескавшихся кожаных переплетах — темно-зеленых, тускло-красных, коричневых. Он заметил встроенные в стены с двух сторон динамики и попытался представить, как в этом кабинете, день за днем, проходила жизнь его отца, постепенно впитываемая этими стенами, столом, так любимой им библиотекой… Однако воображение отказывалось подчиняться его желаниям. Он так и не смог увидеть отца здесь. Отец ушел навсегда.