Я снова перешел в медленное время и созерцал немую сцену, будто в каком-нибудь дешевом вестерне. Таола сделала то же самое. Появилась возможность довести разговор до конца. Мне этого хотелось, пока стороны не превратили друг друга в кучи дохлого мяса и пепла. Заметьте, я не говорю «убили».

– Твой хозяин обещал мне кое-что взамен, – напомнил я.

Дырка осклабилась.

– Ты все еще хочешь вернуть свою игрушку?

– Она не моя.

– Я не о Клетке, дурачок. Я о твоей девке. Она этого не стоит, забудь о ней. Посмотри сюда.

Дырка распахнула кожаный плащ, и теперь под ним не оказалось ничего, кроме обнаженного тела – действительно самого красивого женского тела, которое я когда-либо видел или мог себе вообразить. Оно было квинтэссенцией мужских вожделений, суммой сексуальности и в то же время сверхъестественным образом имело ярко выраженный индивидуальный аспект, рассчитанный именно на мое восприятие... Пожалуй, в этой фантазии на тему плоти можно было заблудиться и забыться, но я догадывался, чем обернется потом хорошо замаскированный кошмар.

Я попытался все же сосредоточиться на том, чтобы извлечь хоть какую-нибудь пользу для себя. Неужели повезло, и Клетка выпала где-то поблизости? Я был готов ехать за ней в другую часть света, но возможно, мне и не понадобится совершать столь дальнее путешествие. Я преподнес сцейраву на блюдечке священника и раскаявшуюся грешницу – поистине королевский подарок! – и вправе был рассчитывать на ответную услугу с его стороны. Несмотря на коварство этой публики, условия заключенных сделок соблюдались чаще, чем может показаться. Нарушать их было себе дороже.

– Где Клетка? – спросил я прямо, стараясь смотреть Дырке в глаза и ни в коем случае не этажом ниже.

Она ответила мне взглядом правдивым, как прогноз синоптика, и наконец выдавила:

– Папик скажет. Если захочет.

Этой твари нравилось наматывать мои нервы на свое веретено. Ничего другого я от нее и не ждал, и, кроме того, нервы – все-таки не кишки. А что касается ее хозяина, я даже не пытался разгадать его игру. Мне, подвешенному на тонкой нити абсурда, вряд ли стоило дергаться. Не исключено, что Велиар и не покидал этого пьяно грезящего мира. Значит, у сцейрава был еще какой-то интерес, но и в самом худшем для меня раскладе не было, в сущности, ничего нового.

Я услышал все, ради чего приехал сюда. Время рванулось, как отпущенная пружина.

В отличие от тех, которые сгорели на берегу, ангоны сцейрава подготовились к встрече с пироманьяком. Я предполагал, что стрелять они будут по ногам. Случись подобная заварушка в городе – и случайных помех было бы гораздо больше, не говоря уже о последствиях. А так все происходило в Чистилище, среди безлюдья, безбожья, промокшей земли и бетона. И только несколько сотен неприкаянных душ завизжали в экстазе на не слышимых ушами частотах – это была прелюдия к танцу Огня и Пепла.

В течение нескольких секунд Хаммер выглядел как человек, одолеваемый видениями. Он смотрел куда-то мимо нас и сквозь нас; вероятно, для него уже не существовало аэродрома и нескольких человеческих фигур. Вместо всего этого появился запредельный ландшафт, и там было что-то настолько пугающее, что даже стального священника пробрала дрожь. Я мог судить об этом по его руке, державшей пистолет. В зрачках Хаммера мелькали отражения, которым неоткуда было взяться. Лицо его выражало такую отчаянную решимость, словно он остался один на один со всем воинством преисподней.

Если бы даже он зашел настолько далеко, чтобы выяснить, чей огонь быстрее сжигает душу, то и потом унаследовал бы в лучшем случае мир пепла, бесконечную вселенную с ее тепловой смертью, увидел бы то, с чем вынужден жить каждый возвращенный, постоянно имея в поле зрения неустранимый дефект бытия, что содержит в себе и безысходную ловушку небытия, царапину через весь зрачок, зерно тьмы в лоне вечного света. Жить в аду, здесь и сейчас, а также по ту сторону упований, носить ад в себе, быть сосудом Огня и Пепла, рождать ад в муках каждый божий день, знать, что он длится, длится, длится – с тобой или без тебя, но ты самим фактом своего существования впрыснул в него горючее, выдохнул в топку весь кислород, который имел в крови и в легких, развеял над бесплодными полями еще одну горсть пепла. И ни покоя, ни тишины, ни спасения...

У меня тоже было видение: ангоны сгорали заживо, но продолжали стрелять; алхимия свинца и крови породила чудовище, и агония Хаммера обернулась безумием стихии. Сплошная стена огня надвигалась с севера, приближаясь к ней, вспыхивали в воздухе реактивные лайнеры. Таола хохотала, пока ее лицо в венце пламени превращалось в обугленную маску. Птицы изжаривались на лету и падали вниз черными каплями; от иных и этого не оставалось. Я ощутил слепую ярость, прорвавшуюся из других времен, когда планета еще была огненным шаром, катившимся по орбите вокруг молодого солнца, подставляя ему свое расплавленное, ничем не прикрытое нутро...

А потом я вдруг увидел Марию. Она находилась в странном месте, куда не добраться и за сто тысяч лет. Просто мы оба оказались в ту минуту на перекрестке видений. Это не могло быть и не было настоящим присутствием, но призракам веришь куда больше, чем телевизионному проповеднику, который обещает, что не будет последней войны.

Марию окружали мертвые девушки. Возможно, это было видение, предназначенное для родителей мертвых девушек. Кто-то воспользовался, так сказать, чужим конвертом, чтобы послать мне открытку.

На память.

...Место холода, синевы и неестественной белизны. Лбы мертвых девушек – что может быть тверже на вид? Мария среди них смотрелась как апельсин в пирамиде бильярдных шаров из слоновой кости. И хотя у нее еще были губы (чудесные пухлые губы цвета поспевающих вишен), но не было руки.

Я спросил у нее:

– Ну, как ты, милая?

Она улыбнулась немного печально:

– Знаешь, что больше всего раздражает?

– Что?

– Нельзя как следует отмыть руку.

Она подняла эту самую руку на уровень груди и повернула ладонью вверх. Я увидел на ней кровь – пятно, которое наложилось на переплетение линий и будто въелось в кожу. Темные полукружия остались и под ногтями. Я старался не думать, чья это кровь. Старался, но не получалось.

И холод того места уже подбирался ко мне сквозь неизмеримую тьму, словно просачиваясь из таинственной Хорды – коридора, прорытого под миром и устраняющего расстояния. Я почувствовал боль – будто зазубренные лезвия вибрировали под кожей, там где на теле остались «монеты». Индикаторы смерти давали знать, что она рядом, вокруг, а может быть, внутри – уже растворяющаяся капсула с ядом...

Потом случилось невероятное: Мария протянула руку сквозь... Сквозь что? Я просто следил за ее приближением, не понимая и не пытаясь понять, – следил, будто за полетом совы в ночи.

Что-то надвигалось... Поезд без единого огня в темном туннеле... Чья-то голова полетела под откос...

Я опустил взгляд и увидел свой почти обнажившийся торс. Истлевшая одежда висела на нем столетней паутиной. «Монеты» чернели подобно пробоинам в корпусе затонувшего корабля.

Рука Марии, как мурена с розовыми жабрами... Ее ноготки, не познавшие иного лака, кроме моей слюны... и крови.

Она принялась вкладывать пальцы в мои раны – пять пальцев, по количеству «монет» и смертей. Сначала указательный – под левую грудь. Безымянный – в живот. Мизинец – в печень. Средний – в солнечное сплетение. Большой... Чтобы вложить большой палец, ее руке пришлось скользнуть по моему боку, что напомнило мне об ударе стилетом в спину, нанесенном другой женщиной, давно сгнившей в своей могиле, – об изощренной средневековой мести, которая все еще не настигла меня...

Во что она хотела поверить? Или во что должен был поверить я? В то, что можно преодолеть непреодолимое?

– Да, – сказала Мария наконец, – ты действительно умер, но мертвым не стал.

Что я мог ей сказать? Дать надежду было бы издевательством. Обещать невыполнимое? А на что еще способен лживый человеческий язык! Только обещать, даже если речь идет о прошлом. В таком случае то, что называется любовью, – лишь тщетная попытка оправдаться.