Раньше я думал, что Мария однажды сделает то, чего не удавалось до нее никому. И мое вековое ожидание превратится в свершение, в обретение, в сиюминутность. Я тщетно надеялся. Всякий раз, когда я бывал с нею, мне не удавалось до конца изгнать из сознания призраки прошлого и видения будущего, не пришлось изведать пьянящий вкус остановленного мгновения, которое осветило бы наглухо запертую вечность, или, на худой конец, отбросило бы в нее свою непомерно разросшуюся тень. Да, пожалуй, абстрактно я имел перед собой неизведанную бесконечность и непознанную тайну времени. И чем дальше, тем все более сомнительным представляется мне этот багаж.

Так вот, меня всегда тянуло к людям, которые умели жить. Я думал, что эта болезнь заразна, и рассчитывал подхватить от них инфекцию. Отец Хаммер, безусловно, умел жить. Чтобы убедиться в этом, не надо было наблюдать за ним в разных ситуациях, – достаточно просто находиться рядом. И гадать, что испытываешь, когда владеешь и распоряжаешься собственной душой? ничего не ценишь и легко получаешь все? пьешь жизнь стаканами и обнаруживаешь, что в твоей бутылке ничуть не убывает? презираешь любые привязанности и не знаешь отбоя от женщин, готовых на все? Это не искусство и не мудрость. Это счастливый билет лотереи, не имеющей отношения к сверхъестественному вмешательству. Улыбка природы, чередующей здоровых детей с выкидышами. Правда, здоровых очень мало...

А пафос – последнее убежище ничтожеств.

Когда мы подошли к воротам, во всем доме внезапно погас свет. От темного силуэта повеяло не трансцендентным откровением, а не понятой мною угрозой. И от этого я почувствовал себя обыгранным каким-то шулером. Усаживаясь в машину, я посмотрел на дом еще раз, пытаясь убедиться в простой вещи: большое черное сооружение сделалось всего лишь одной из бесчисленных гостиниц, где в эту ночь остановилась странствующая смерть.

– Выпьем, – предложил Хаммер. – Что за гнилая погода!

Глядя на него, я не мог поверить, что он живет, как большинство обывателей, – перемежая скуку с самообманом. И, конечно, он повидал на своем веку достаточно мертвецов, чтобы его настроение не испортилось при виде трупа Пурпурной Леди. Причиной того, что он решил выпить, действительно была сырая погода. Ветер носился вокруг, плясал, как свихнувшийся от одиночества учитель танцев в старом вымершем замке. Где-то выли сирены, завлекая оставшихся без моря моряков. Дождь был на редкость мелким и мерзким – словно кто-то брызгал в лицо ледяной водичкой, пытаясь вырвать меня из обморока.

Через десять минут мы уже медленно ехали по улице Культурной революции. Хаммер высматривал открытый бар. Похоже, все здешние заведения были ему хорошо знакомы. В эту пору, на исходе ночи, город выглядел смертельно уставшим от проданных удовольствий и от себя самого. Он был полустерт, терял материальность в нарождающихся сумерках. Он существовал только в фальшивом блеске алчущих ночей, и превращался в бледный призрак с наступлением дня, когда им овладевала бесцветная убогая серость. И тогда даже самые шикарные витрины казались дешевыми косметическими средствами состарившейся проститутки, способной вызвать лишь жалость или презрение своими тщетными потугами вернуть утраченную молодость и красоту.

Рядом со светящейся вывеской над дверью бара «Год обезьяны» была намалевана эта самая обезьяна. Возвращаясь мысленно на двенадцать, двадцать четыре, тридцать шесть (и так далее) лет назад, я вспоминал, что ничего хорошего в эти годы со мной не происходило. С другой стороны, я все еще был жив. И не знал, кем считать себя теперь, спустя несколько возвращений, одно из которых приходилось на год Змеи, другое на год Дракона. Благодаря третьему и четвертому я мог быть Собакой, а недавно сделался еще и Обезьяной. Что сказал бы какой-нибудь китайский астролог о подобном коктейле? Иногда я чувствую себя средоточием безумия во владениях рациональности, третьей координатой на плоской карте судьбы, дураком, придающим значение тому, что никогда не имело ни малейшей ценности.

...На двери бара была надпись «Открыто круглосуточно. Без выходных». Вероятно, посещение этого гуманного заведения кое-кому успешно заменяло визиты к психоаналитику. Да и стоила выпивка гораздо дешевле. Я легко мог вообразить себе ситуацию, когда бар оказывался на пути потенциальных самоубийц и только открытая дверь спасала от рокового шага. Определенно, этой ночью я позволил себе излишне сентиментальную прогулку по ноябрьской пустоши сердца. Но пора было возвращаться домой – в крепость циничной ублюдочности.

Внутри заведение не представляло собой ничего особенного. Небольшое, погруженное в сумрак помещение, в котором кроме стойки, находившейся прямо напротив двери, нашлось место для семи или восьми столиков. Пожилой бармен читал иллюстрированный журнал; на экране телевизора маленькие желтокожие люди палили друг в друга из больших черных пистолетов. Чувства меры у режиссера не было; звук был приглушен до минимума, и оттого смерть выглядела немного карикатурно.

На стене справа от входа висела взятая в рамку и стекло карта звездного неба из старинного атласа. На стену слева – наверное, для визуального равновесия – поместили большую репродукцию прилично написанной марины: парусник вел безнадежный бой с корсаром и уже лишился изрядной части такелажа.

Довольно уютное местечко. Пока Хаммер разговаривал с барменом как с добрым знакомым, я выбрал угловой столик на двоих, уселся лицом к выходу и на всякий случай присмотрелся к женщине средних лет, которая сидела у окна. Перед ней стояли три кофейные чашки, большая рюмка, наполовину опустошенная бутылка водки, пепельница, пачка сигарет – из тех, что рекламируются небритым субъектом с печальным взглядом неизлечимо больного – вполне вероятно, раком легких. Женщина смотрела в окно, хотя не могла видеть ничего, кроме запотевшего стекла.

Хаммер поставил на столик бутылку коньяку и две рюмки. Чуть позже бармен принес кофе и сигареты. Я попытался расслабиться, пока появилась такая возможность. Минут через десять, едва мы успели выпить по третьей, женщина встала и направилась к нашему столику. Опасности она не представляла – это была просто стареющая женщина. Но можно сказать иначе: это было воплощение всех мнимых и действительных обид, которые претерпел женский пол от мужчин на протяжении многих поколений. Она несла перед собой почти полную рюмку – несла очень аккуратно и, значит, была сильно пьяна. Я предвидел забавную сцену и не ошибся.

Она подошла к нашему столику, остановилась напротив священника и процедила:

– Ты сволочь, Хаммер.

Тот, конечно, остался невозмутимым.

– Ступай с миром, дочь моя.

– Кстати, насчет нашей неродившейся дочери... – Разговаривала она вполне связно, хотя и с несколько тяжеловесной медлительностью. – Сейчас она уже могла быть...

– Шлюхой, как и ее мамаша, – закончил Хаммер.

Честно говоря, на вид она была не из таких, но это ничего не значило. Я повидал немало старых дев, которые не стали шлюхами только потому, что были слишком робкими. Трусливые курицы, не дождавшиеся своего петушка. Отсутствие благородства, пустые души, продажные сердца, жаждущие наслаждений телеса, которыми вполне мог воспользоваться украдкой какой-нибудь ловкач, если бы в свое время оказался поблизости...

Однако этой женщине смелости было не занимать. В светлых, словно выцветших глазах застыло непонятное выражение. Морщины на узком лице обозначились четче, словно иероглифы времени, вырезанные по недоразумению на самом недолговечном материале.

Мне показалось на мгновение, что она сейчас выплеснет ему в рожу содержимое своей рюмки, но после недолгих колебаний женщина решила употребить водку по прямому назначению. Она выпила ее, как воду, – не скривившись, и со стуком опустила рюмку на стол.

Бармен равнодушно наблюдал за происходящим. В другое время я получил бы удовольствие. Любовь священника и шлюхи. Старое, но все еще пылающее оскорбление. Дешевый театрик жизни. Кое-что из его репертуара, возможно, годилось для сентиментальных романов, но большая часть – нет.