Радостное нетерпение снедало Хайме. Каждое утро он вскакивал на коня и несся по жарким пыльным улицам к дому корабельного зодчего, дуна Корунья до-Оро. Он помогал зодчему чертить и исчислять, сколько бревен, досок и канатов потребно для постройки каравеллы. Конечно, у дуна Корунья хватало помощников, сведущих в счете, письме и многотрудных корабельных делах, и Хайме более мешал, чем помогал. Он марал пальцы в чернилах, усердно складывал квадратные футы, кубические футы, фанеги и тонелады, умножал их на медные деньги и пересчитывал в золотые. Ему казалось, что, трудясь подобно наемному грамотею, он своими руками приближает заветную минуту, когда под музыку и пушечные залпы белокрылая каравелла отвалит от причала и уйдет в дальнее плавание, навстречу неизведанному.

И хотя расчеты его приходилось проверять, потому что он делал изрядные ошибки, дун Корунья терпел новоявленного помощника. Как-никак, этот пылкий юноша был сыном королевского фаворита, а кроме того, не требовал платы за свою добровольную работу.

Склоняясь над разлинованными пергаментами, юный виконт и представить себе не мог, что в это самое время его отец, граф до Заборра, поднимается по скрипучим ступенькам в его, Хайме, комнату. Озираясь, будто не в своем доме, дун Абрахам отпирал дверь запасным ключом, доставал из потайного ящика свертки портуланов. Подперев щеку ладонью, надолго задумывался, разглядывая морскую синь и красные линии дерот. А то принимался шагать по карте остроногим циркулем и бормотал при этом:

– Разве разочтешь, сколько дней безветрия встретит он здесь… и вот здесь… А дальше – какие там ветры и какие течения?… Разве напасешься пищи? Чем больше запасы – тем больше каравелла… и тем больше жадных ртов, прожорливых утроб… И если не хватит солонины, или мясо протухнет от жары, то… Святой Пакомио!..

Темные глаза дуна Абрахама расширялись от уноса. Он тряс головой, пытаясь освободиться от страшных дум. Снова хватал циркуль и вымеривал океанский простор, и бормотал, подсчитывая потребное количество продовольствия. Хмурился.

О господи, посоветоваться не с кем…

Королевский алхимик Иеронимус фон Бальцвейн унд Пфейн оторвался от ученых занятий и взглянул на водяные часы. Было самое время перекусить. Немец расстелил на столе чистую салфетку, положил на нее колбасу и снял кафтан, чтобы лишняя тяжесть не мешала воспринимать вкус. Затем налил из запотевшего кувшина пива в высокую кружку, отпил глоток, отрезал толстый кружок колбасы и начал медленно прожевывать.

Он даже зажмурился от удовольствия – так вкусна была колбаса…

В дверь постучали. Алхимик быстро накрыл салфеткой колбасу, надел кафтан и, достойно откашлявшись, откинул крючок.

– О, как я радостен вас видеть, дун Абрахам!

Дун Абрахам вошел, приветственно помахал шляпой. Лицо у него было красное, мокрое от пота.

– Не помешал ли я вашим ученым занятиям, дун Херонимо?

Он с уважением смотрел на огромную реторту с цветной жидкостью, тихонько посвистывавшую над огнем горна.

– Прошу вас. – Алхимик придвинул кресло к столу. – Хотеть ли ваше сиятельство пива?

Он поставил перед дуном Абрахамом вторую кружку, тоже высокую, из синего стекла с белыми узорами. Дун Абрахам не любил пива, но слегка пригубил, чтобы не обижать немца.

– Что здесь написано, дун Херонимо? – спросил он, проведя пальцем по стеклу кружки.

– О! – сказал алхимик. – Здесь написано: «Глюк унд глас – ви ляйхт брихт дас». Означайт – сшастье и стекло легко ломать. Я полагал, очень умный поговорка.

Верно сказано, подумал дун Абрахам. Всю жизнь крутишься, добиваешься чего-то, а когда достиг желанной цели – достаточно одного неосторожного движения, и все лопается, как гонкое стекло. Какая же нужна сверхчеловеческая осмотрительность, осторожность, чтобы не разбить, донести до конца хрупкий сосуд…

– А здесь что? – ткнул он пальцем в надпись на кружке, стоявшей перед немцем.

– О, это виц… как это на ваш язык… Шутка! «Тринке бир унд вирет ду дик, шприх нур нихт фюр политик». Значит – пей пиво и будешь толстым, только не разговаривать про политик. – Алхимик хохотнул. – Оч-чень хороший поговорка.

И опять верно, подумал дун Абрахам. Ученый народ эти немцы. Он скосил глаз на алхимика, не удержался от язвительного замечания:

– При вашей худобе, дун Херонимо, нельзя ли предположить, что вы много разговариваете о политике?

Улыбка сбежала с костлявого лица немца. Он настороженно глянул водянистыми круглыми глазами на собеседника, медленно отхлебнул из своей кружки.

– Я ученый, ваше сиятельство, – сказал он, вытирая ладонью губы. – Мне совсем не нужен политик. А не толстый я потому, что у меня с самый детство оч-чень впалый живот.

Испугался, с усмешкой подумал дун Абрахам. Хоть и чужеземец, а понимает, что о политике говорить опасно. Видно, и у них тоже. Всюду эта политика, лучше бы ее не было вовсе, – но разве при дворе проживешь без нее?

– Разрешите вас заверить, дун Херонимо, что я тоже не любитель политики. Я всего лишь хранитель королевского стола.

– О да! Это оч-чень приятный должность…

– И пришел я к вам по делу, проистекающему из моих обязанностей… Видите ли, дун Херонимо, по повелению его величества мне придется заняться… Словом, вот какое дело: есть ли, дун Херонимо, в алхимии такое средство, чтобы долго сохранять мясо?

– Мясо? Как долго надо сохранить?

– Очень долго. Например, год.

– О! – сказал алхимик. Он был польщен, что к нему пришел за советом этот гордый кастеллонский придворный. – Сразу отвечать трудно. Надо смотреть книги.

Он направился в угол – там под чучелом совы была книжная полка. Раскрыл толстую книгу в окованном медью переплете и углубился в нее, в задумчивости приложив палец ко лбу.

Дун Абрахам, оберегая жабо, отпил еще пива, поморщился. Обвел скучающим взглядом комнату, прищурился на темную картину, висевшую на стене. Толстый змей, наполовину золотой, наполовину серебряный, свернулся в кольцо и вроде бы пожирал свой хвост. Внутри кольца шла непонятная надпись.

Ученый народ, подумал дун Абрахам, всюду у них понаписаны разные слова. За всю жизнь дуну Абарахаму приходилось читать разве только счета поставщиков: латыни, на которой пишут ученые книги и книги священного писания, он не знал. Но от природы он был любознателен. И поэтому дун Абрахам спросил, что означает немецкая надпись на старинной картине.