Главковерх сказал очень хорошую речь. Краткую, мужественную, воодушевляющую. Про то, что русские раньше били врагов на суше и на море, а теперь учатся бить и в небе. Голос у его высочества был просто удивительный. Безо всякого рупора разносился по всему аэродрому, ни одно слово не пропадало. Таким замечательным командным басом полководцы прежних времен запросто перекрывали шум целой битвы.

В девятнадцатом веке цены бы не было такому главнокомандующему, думал капитан фон Теофельс, любуясь великим князем. А в двадцатом цена ему есть: гривенник, максимум пятиалтынный.

Мимо строя, придерживая саблю, быстро шел командир авиаотряда, в парадном мундире и при орденах. Около Зеппа на секунду задержался.

— Волнуетесь?

— Еще как, господин полковник, — честно ответил Теофельс. Он действительно весь испереживался — это случалось всякий раз, когда от его усилий уже ничего не зависело и любая идиотская случайность могла погубить весь тщательно разработанный замысел.

— А я в вас уверен. Вот отлетает своё «Муромец», потом сразу вы. Покажите его высочеству, что легкая авиация тоже кое на что способна.

Главный конструктор, сопровождавший Крылова, нервно сказал:

— Юлий Самсонович, идемте же! Я должен кое-что дополнительно разъяснить главнокомандующему! Смотрите, как его обсели эти вороны!

Молодому человеку наконец объяснили, какие интриги против тяжелой авиации плетут конкуренты — воздухоплаватели и одномоторники. У изобретателя, можно сказать, раскрылись глаза на человеческое коварство.

Они с Крыловым приблизились к группе всадников. Полковник перешел на чеканный строевой шаг, лихо бросил руку к козырьку, отрапортовал, что всё готово, можно начинать. Изобретатель, подумав, приподнял соломенную шляпу и нескладно поклонился. Он не очень знал, как полагается приветствовать августейших особ.

Никник кивнул обоим, но слушал в это время воздухоплавательного генерала Краенко, который что-то жарко бормотал его высочеству в самое ухо. Второй фланг главковерха прикрывал аэропланный генерал Боур. Оба небесных начальника — надо отдать им должное — держались в седлах отменно.

Воспользовавшись тем, что внимание великого князя занято, Крылов тихо спросил изобретателя:

— Моторы не подведут? Лучше бы поставить стосорокасильные.

— А маневренность, маневренность?! — заволновался гений. — Уж от вас, Юлий Самсонович, я никак не…

— Что ж время терять? — Его высочество взирал на полковника сверху вниз. — Приступайте.

Конструктор сглотнул, но сунуться с «дополнительными разъяснениями» не осмелился. Лишь побледнел и прикусил кончик уса.

— Слушаюсь, ваше императорское высочество! — Крылов махнул рукой в белой перчатке, оглушительно прокричал: — Давай!

За воротами раздалось чиханье и фырканье, сменившееся ровным утробным урчанием.

Солдаты, облепив «Муромца», словно муравьи стрекозу, выкатили воздушный корабль на поле. Его пропеллеры крутились на одной восьмой мощности, стеклянная кабина сверкала на солнце.

— Хорош, — похвалил Никник. — Настоящий русский богатырь. — А что это его волокут? Сам выехать он разве не может?

— Это его на взлетную полосу катят! — пискнул конструктор и, спохватившись, добавил уже басом: — …Ваше высочество. Императорское…

Винты закрутились быстрее. Солдаты бросились врассыпную.

— Как мыши от кота, — рассмеялся главковерх. Молодецкий аэроплан ему явно нравился.

Крылов незаметно подмигнул конструктору: не тушуйтесь, всё идет хорошо. Вынул белый платок, дал Рутковскому отмашку на взлет.

В салоне «Муромца» были готовы. Командир сунул в рот незажженную папиросу. Второй пилот Шмит надел огромные очки, специально для смотра одолженные у знакомого шоффэра. Поручик Лучко из суеверия поплевал на затвор пулемета. Механик Степкин потрогал шнурок своей иерусалимской ладанки и сотворил крестное знамение.

— Сначала корабль произведет стрельбу по мишеням, — докладывал Крылов. — Потом, поднявшись на максимальную высоту, исполнит на снижении фигуры пилотажа. «Бочку», атаку с пикирования, «петлю Нестерова».

Главнокомандующий неопределенно промычал — эти термины ему были неизвестны.

— Для «петли Нестерова» машина слишком тяжела. Сорвется в штопор, — усомнился генерал Боур.

— У штабс-капитана Рутковского вряд ли, ваше превосходительство, — вежливо ответил полковник, опередив возмущенный протест конструктора.

«Илья Муромец» в два счета сшиб пулеметным огнем все мишени. Хитрую безоткатную пушку с него убрали, вместо нее установили второй пулемет, «гочкис». И правильно сделали. Когда в «максиме» перекосило кассету с патронами, летчик-стрелок просто переместился к «гочкису». На земле короткого перерыва в стрельбе даже не заметили.

— Отменно, отменно, — повторял великий князь, глядя в небо то через бинокль, то просто так, из-под ладони. Взгляд у его высочества был орлиный — дальнозоркий.

Конструктор ободрился, даже позволил себе с насмешкой поглядывать на враждебных генералов — у тех вид был так себе.

— Отменно, — повторил Никник, провожая движением бинокля падающий воздушный змей, из которого эффектно сыпались клочья горящей пакли. — Нам бы такую птичку в турецкую войну. Да ударить по Плевне огнем из-под облаков, а, господа?

В свите почтительно засмеялись.

— Вверх пошел, — сообщил Крылов. — Запланирован подъем до четырех тысяч метров!

— Дались вам метры, полковник. — Ненужных заимствований у заграницы Николай Николаевич не одобрял. — Чем русские сажени нехороши?

Начальник Авиаканца сразу же воспользовался оплошностью Крылова:

— А на подъеме он все-таки тяжел. Посмотрите, ваше высочество. Как медленно набирает высоту! С «мораном» никакого сравнения.

— Вы находите? — Главковерх скосил глаза на второго специалиста.

Тот важно кивнул:

— А дирижабль поднимается еще быстрей.

— Неправда! Неправда! — шептал конструктор. — Не слушайте их, императорское ваше высочество!

Странно смотреть на высочество с высоты, пришла в голову штабс-капитану Рутковскому странная и, вероятно, даже предосудительная мысль. Следующая была еще менее почтительной: с пятисот метров свита главнокомандующего была похожа на обсиженную блестящими мушками навозную кучку посреди зеленого луга. Вот так же и Всевышний взирает на власть земную с небес, подумалось командиру нечто уж совершенно невообразимое, так что он встряхнулся и заставил себя сосредоточиться на полете.

— Идем до потолка. Утеплиться!

Все надели кожаные куртки на меху, а некоторые особенно зябкие предприняли еще и дополнительные меры предосторожности. Лучко надел пуховые варежки, его работа на сегодня закончилась, стрелять больше не придется. У Шмита была чувствительная кожа, он натер свои румяные щеки мазью «Веселый лыжник». Степкин поверх всего нацепил ватную безрукавку.

— Что двигатели, Митрофан Иванович? — спросил Рутковский, зная, что механик умеет на слух уловить малейшую неисправность.

— В порядке, Федор Сергеевич.

— Ну, с Богом.

Корабль пошел на вираж, плавно ввинчиваясь в синее небо. За высотомер сегодня отвечал Шмит — надо же было чем-то занять мальчика.

— …Тысяча. Тысяча сто. Тысяча двести, — монотонно докладывал он.

Аэроплан вел себя умницей. Рутковскому казалось, что машина идет вверх сама, а он лишь сопровождает ее движение поворотами руля и нажатием педалей.

Командир оглянулся на экипаж.

Жора Лучко блаженно улыбался — предвкушал, как славно-полноправно сегодня напьется после смотра.

Второй пилот не отрывал глаз от прибора, преисполненный важности своего задания.

— Две сто. Две двести. Две триста. Две четыреста…

Митрофан Иванович слушал машину, пыхтя от сосредоточенности.

— Степкин, плесни чайку, — лениво пошутил стрелок.