1924 «Нет, никогда, ничей я не был современник…» Нет, никогда, ничей я не был современник: Мне не с руки почет такой. О, как противен мне какой-то соименник, То был не я, то был другой. Два сонных яблока у века-властелина И глиняный прекрасный рот, Но к млеющей руке стареющего сына Он, умирая, припадет. Я с веком поднимал болезненные веки — Два сонных яблока больших, И мне гремучие рассказывали реки Ход воспаленных тяжб людских. Сто лет тому назад подушками белела Складная легкая постель, И странно вытянулось глиняное тело, — Кончался века первый хмель. Среди скрипучего похода мирового Какая легкая кровать. Ну что же, если нам не выковать другого, Давайте с веком вековать. И в жаркой комнате, в кибитке и в палатке Век умирает – а потом Два сонных яблока на роговой облатке Сияют перистым огнем! 1924
«Вы, с квадратными окошками, невысокие дома…» Вы, с квадратными окошками, невысокие дома, Здравствуй, здравствуй, петербургская несуровая зима. И торчат, как щуки ребрами, незамерзшие катки, И еще в прихожих слепеньких валяются коньки. А давно ли по каналу плыл с красным обжигом гончар, Продавал с гранитной лесенки добросовестный товар. Ходят боты, ходят серые у Гостиного двора, И сама собой сдирается с мандаринов кожура. И в мешочке кофий жареный, прямо с холоду домой, Электрическою мельницей смолот мокко золотой. Шоколадные, кирпичные, невысокие дома, Здравствуй, здравствуй, петербургская несуровая зима. И приемные с роялями, где, по креслам рассадив, Доктора кого-то потчуют ворохами старых «Нив». После бани, после оперы, — всё равно, куда ни шло. Бестолковое последнее трамвайное тепло. 1924 «Сегодня ночью, не солгу…» Сегодня ночью, не солгу, По пояс в тающем снегу Я шел с чужого полустанка. Гляжу изба: вошел в сенцы, Чай с солью пили чернецы, И с ними балует цыганка. У изголовья, вновь и вновь, Цыганка вскидывает бровь, И разговор ее был жалок: Она сидела до зари И говорила: подари Хоть шаль, хоть что, хоть полушалок. Того, что было, не вернешь, Дубовый стол, в солонке нож, И вместо хлеба – еж брюхатый; Хотели петь – и не смогли, Хотели встать – дугой пошли Через окно на двор горбатый. И вот проходит полчаса, И гарнцы черного овса Жуют, похрустывая, кони; Скрипят ворота на заре, И запрягают на дворе; Теплеют медленно ладони. Холщевый сумрак поредел. С водою разведенный мел, Хоть даром, скука разливает, И сквозь прозрачное рядно Молочный день глядит в окно И золотушный грач мелькает. 1925 «Я буду метаться по табору улицы темной…» Я буду метаться по табору улицы темной За веткой черемухи в черной рессорной карете, За капором снега, за вечным, за мельничным шумом… Я только запомнил каштановых прядей осечки, Придымленных горечью, нет — с муравьиной кислинкой; От них на губах остается янтарная сухость. В такие минуты и воздух мне кажется карим, И кольца зрачков одеваются выпушкой светлой, И то, что я знаю о яблочной розовой коже… Но всё же скрипели извозчичьих санок полозья, В плетенку рогожи глядели колючие звезды, И били в разрядку копыта по клавишам мерзлым. И только и свету — что в звездной колючей неправде, А жизнь проплывет театрального капора пеной; И некому молвить: «из табора улицы темной…» 1925 Новые стихи Октябрь 1930 – июнь 1931 «Куда как страшно нам с тобой…» Куда как страшно нам с тобой, Товарищ большеротый мой! Ох, как крошится наш табак, Щелкунчик, дружок, дурак! А мог бы жизнь просвистать скворцом, Заесть ореховым пирогом — Октябрь 1930
Как бык шестикрылый и грозный Здесь людям является труд И, кровью набухнув венозной, Предзимние розы цветут… Октябрь 1930 Армения 1 Ты розу Гафиза колышешь И нянчишь зверушек-детей, Плечьми осьмигранными дышишь Мужицких бычачьих церквей. Окрашена охрою хриплой, Ты вся далеко за горой, А здесь лишь картинка налипла Из чайного блюдца с водой. |
