I.

   Путешествия сближают людей. Так было и с компанией, ехавшей на Урал. Мужчины вообще сближаются легче, и еще на вокзале в Москве студент Крестников и фельдшер Потапов почувствовали взаимное расположение.   -- Не желаете ли папироску-с?-- предлагал фельдшер, делая первый шаг к знакомству.   -- С удовольствием:..-- согласился студент и, раскуривая папиросу, уже тоном знакомаго человека прибавил:-- Интересно, что выйдет из нашей экспедиции.   -- Да-с, вообще... А между прочим, Василий Тимофеич весьма практикованный человек. Я стороной навел о них справки... Весьма одобряют.   Когда поезд тронулся, фельдшер снял свою шляпу-котелок, перекрестился и с какой-то жадностью смотрел на быстро убегавшую Москву. Потом он тряхнул головой и, обращаясь к Крестникову, резюмировал свои впечатления:   -- Скучно-с...   Окоемов и Сережа остались на площадке и долго провожали глазами родную Москву. У Сережи было такое серьезное и грустное выражение лица.   Окоемов тоже чувствовал себя немного не по себе. И жаль чего-то, и как будто щемит на душе, и какое-то раздумье нападает.   -- Ну, и отлично!..-- бормотал Сережа, принимая деловой вид.-- Мне давно следовало освежиться, а то я совсем закис в этой Москве. Да, необходимо встряхнуться...   -- Для тебя, мой друг, Москва являлась только большим трактиром, и ты смотришь на нее именно с этой похмельной точки зрения. А есть другая Москва, деловая, бойкая, работающая... Я не сказал бы, что Москва -- сердце России, это было бы немножко много, но ее вернее назвать паровым котлом, в котором заряжается вся русская промышленность и вся русская торговля. Да, здесь вершится громадная работа, и сейчас трудно даже в приблизительной форме предвидеть ея результаты... Понимаешь: сила! А я поклонник силы... Москва далеко бьет, от одного океана до другого, и эта сила все растет, как ком снегу.   -- Кажется, это из области московскаго патриотизма, Вася?   -- Это уж как тебе нравится, так и называй. Факт... Приятно сознавать, что составляешь частичку этой силы.   Сидевшия в вагоне дамы заметно взгрустнули, хотя и старались не выдавать своего настроения. Княжна смотрела в окно на пеструю ленту быстро летевшей мимо дорожной панорамы. Ее тоже брало раздумье: хорошо ли, что она согласилась ехать Бог знает куда? Она даже не знала хорошенько, куда и зачем едет, как не знали и другия дамы. Оне отнеслись друг к другу с большой строгостью, начиная с костюмов. Про себя княжна определила одну симпатичной, а другую так себе. Эта симпатичная дама была сильная брюнетка с характерным, почти сердитым лицом. Темное дорожное платье и черная шляпа придавали ей еще более решительный вид. Княжне не понравилось в ней только одно, а именно то, что симпатичная дама курила. Звали ее Анной Ѳедоровной. Другая, средних лет блондинка с неопределенным лицом, имела какой-то пришибленный вид. Видимо, она вся была в прошлом, там, где прошла ея молодость. Когда Москва скрылась из виду, она потихоньку перекрестилась и вытерла набежавшую на глаза слезу.   -- У вас остались там родные?-- спросила княжна, делая головой движение в сторону Москвы.   -- Да, т.-е. нет... У меня никого не осталось в Москве.   Княжне понравился голос этой пришибленной блондинки,-- она говорила с такими мягкими нотами.   -- А вас как зовут?-- полюбопытствовала княжна.   -- Калерия Михайловна...   -- У меня была сестра Калерия.   -- Да? Это очень редкое имя...   На этом разговор и кончился. Дамы потихоньку оглядывали друг друга, и каждая про себя составляла особое мнение про двух других. Здесь каждое лыко шло в строку, и наблюдательный женский глаз по мелочам составлял самую строгую характеристику. Блондинка решила про себя, что княжна очень добрая, а брюнетка сердито подумала всего одним словом: неряха. Женщины заняли две лавочки, а мужчины две других, напротив. Разговор как-то не вязался, потому что над всеми тяготела разлука с Москвой. Сближение последовало благодаря дочери изобретателя Потемкина. Девочка сидела с отцом и очень скучала. Ока успела разсмотреть всех мужчин и не нашла в них ничего интереснаго. Потом она сделала попытку поиграть со студентом и потянула его за рукав. Но студент только улыбнулся,-- он не умел ответить на это красноречивое предложение. Девочке сделалось скучно до тошноты. Зевнув раза два, она взобралась на скамейку и принялась разсматривать дам.   -- Какая маленькая девочка...-- заметила Калерия Михайловна и поманила к себе шалунью.-- Ну, иди сюда, коза. Я тебе покажу одну очень интересную вещицу...   Девочка не заставила себя просить и мигом очутилась в дамском обществе.   -- А вас как зовут?-- спрашивала она поочередно всех.-- А меня Татьяной Ивановной... да. Мы с папой далеко-далеко едем, туда, где золото... А вы куда?   -- И мы туда же... Все вместе едем.   -- А где же ваш папа?   -- Наш папа дома остался...   -- Значит, вы его не любите?.   Через пять минут Татьяна Ивановна уже взобралась на колени к Калерии Михайловне и припала своей головенкой к ея груди. Этот детский лепет точно расплавил какую-то кору, покрывавшую всех, и все сразу почувствовали себя легче. Ребенок явился живым связующим звеном. От Калерии Михайловны он перешел к княжне, которая "уже" полюбила его и приняла под свое крылышко. Оставалась в стороне одна Анна Ѳедоровна, которая даже, повидимому, старалась не смотреть на ребенка.   -- Разве вы уже не любите детей?-- полюбопытствовала кпяжна.   -- А разве можно их не любить?-- вопросом ответила суровая дама и посмотрела на Татьяну Ивановну такими грустными глазами.-- Я боюсь их любить... потому что... потому что...   -- Ах, да, я понимаю: вы потеряли, вероятно, своего ребенка?   -- Да... И я сейчас боюсь ласкать чужих детей: ведь несчастье заразительно. Может-быть, это нелепо, но есть такие предразсудки, от которых трудно отделаться...   Таня смотрела на строгую тетю большими глазами и прошептала на ухо княжне:   -- Я боюсь этой... черной...   -- Какия глупости, дурочка,-- тоже шопотом ответила князкна и прибавила:-- Уже нужно всех любить... всех, всех!..   Девочка расшалилась, как котенок, и тут же, как котенок, заснула, свернувшись клубочком. Потемкин все время наблюдал благодарными глазами происходившую сцену и тоже почувствовал себя как-то по-домашнему: эти три женщины уже не были чужими... Он теперь думал о том, какая страшная сила заключается в этой святой женской любви к детям,-- нельзя даже представить гадательную мерку этого страшнаго двигателя, самаго тончайшаго и неуловимаго из всех остальпых двигателей.   Эта мирная семейная сцена была нарушена трагикомическим эпизодом, который заставил маленькую Таню проснуться. Появился Сережа и заявил княжне:   -- Варвара Петровна, ваши документы у вас?   -- Как уже у меня?.. Я уже передала их вам еще там, когда вы заехали за мной на квартиру...   -- Гм... Как же это так?-- удивился Сережа и обвел всех присутствующих таким взглядом, точно приглашал всех тоже удивиться.-- Чорт знает что такое...   Он несколько раз произвел обыск своих карманов, дорожной сумки и саквояжа, но документов не оказалось. Княжна следила за ним гневными глазами.   -- Уже нет документов?-- спросила она.   -- Должны же они быть где-нибудь, чорт- возьми... Не сел же я их, в самом деле!   -- И как я уже могла вам поверить!-- огорченно повторяла княжна.-- Нас теперь по этапу вышлют из Нижняго, как безпаспортных...   -- Непременно вышлют,-- подтвердил Окоемов, с улыбкой следивший за всей сценой.-- Что же делать, придется испытать маленькую превратность судьбы... Вообще, для начала недурно, Сережа.   -- А, чорт возьми!..-- ругался сконфуженный Сережа.-- Теперь помню... Я заехал за Варварой Петровной, а она сует мне свои документы...   -- Почему уже: сует?-- обиделась княжна.-- Вы сами предложили положить их вместе со своими документами... У меня уже было предчувствие, что этого не следовало делать, по я поверила, вам...   Окоемову стоило большого труда успокоить огорченную княжну. Он обещал телеграфировать из Нижняго своему поверенному.   -- Это уже невозможный человек!-- жаловалась княжна на Сережу как-то совсем по-детски -- Я уже никогда ему не поверю... никогда! Посмотрите; как он оделся: разве такому человеку можно верить?   Оксемов смеялся до слез. Он очутился теперь в роли предводителя и должен был готовиться вперед к тому, чтобы разбирать все недоразумения своего маленькаго товарищества.   А поезд летел и летел, пуская клубы чернаго дыма, точно гигантский сказочный змей, гремевший железными членами. Мимо него летела унылая русская равнина, только кое-где тронутая тощим лесом или перерезанная светлыми нитями безыменных речек. Этот русский ландшафт наводил тоску своим однообразием. Попадавшияся деревушки тожо не веселили глаза. Все было так бедно, убого и жалко. Оживляли картину только белыя церкви, стоявшия среди этой равнины, как маяки, да несколько фабрик. Поезд мчался в фабричной области, по московскому суглинку. И ехавшая в вагоне публика была такая же серая и убогая, как ландшафт -- фабричные, кустари, разные "услужающие". Тяжелая московская лапа чувствовалась здесь на каждом шагу.   -- Удивительная эта наша матушка Русь,-- говорил Окоемов, стараясь развлечь княжну.-- В других странах большие центры сопровождаются фобургами, фабриками, пригородами, так что переход к маленьким городам идет последовательно, а у нас точно ножем обрежет: сейчас каменная Москва, красивейший город, может-быть, в целом свете, а отехали пять верст -- настоящая деревянная убогая Россия. Никаких переходов и никакой последовательности... Тощее поле, тощая лошаденка, тощий мужик -- одним словом, та же Русь, какая существовала еще при московских царях, если исключить ситцы, самовары и акциз. И вместе вы чувствуете страшную силу вот именно в этом убожестве. Помните, как сказал Некрасов.     Ты и убогая,   Ты и обильная,   Матушка Русь!..     На полустанках и станциях толпилась та же серая публика, как и в вагонах. Исключение составляли бойкие фабричные пункты. Окоемов с грустью смотрел на испитыя лица подмосковных фабричных, щеголявших по-московски в сибирках,-- это заготовлялся наш собственный русский пролетариат.