– Здравствуй, Штефан, – пророкотало чудище.

Сосредоточенное лицо мужчины смягчилось:

– Здравствуй, Чугай[3], – приветливо сказал он. – Что это тебе не спится в такое ненастье?

– Да вот… – Чугай неловко примостил на землю рядом со Штефаном найденную девушку. – Блуждала тут одна. И разбудила.

Штефан аккуратно стянул с обмороженного личика край платка. Он вгляделся в девичьи черты: совсем молодая, не старше двадцати вёсен, а то и моложе.

– Жалко, – басовито протянул Чугай.

Понимающе кивнув, Штефан поводил ладонями надо лбом несчастной. Сарика всё-таки открыла глаза. Тепло костра и человеческих рук подарили ей ещё несколько минут жизни. Она увидела незнакомца, странного, почти раздетого посреди такой лютой стужи, но всё-таки человека.

– Как тебя зовут, девочка?

– Сарика, – вымолвила она слабым голосом. – Вы колдун?

Штефан задумчиво пожал плечами.

– Кто-то зовёт колдуном, кто-то – целителем, а кто-то – мольфаром[4]. Меня зовут Штефан.

– Мольфар… – эхом повторила Сарика.

Она слышала о таких людях. В её родной деревне мольфаров отродясь не бывало. Но здесь, среди гор, водилось много странного и необъяснимого.

– Помоги ей, – прогремел Чугай.

Девушка вздрогнула от его голоса, глаза наполнились давно рвавшимися наружу слезами. Мольфар отрицательно покачал белой головой.

– Прости, Сарика, – сказал он. – Я многое могу, но ты уже наполовину в Царствие Нави.

– Не мне помоги, – заплакала Сарика. – Помоги ей.

И она показала взглядом на тугой неподвижный кулёк возле своей груди.

Штефан бережно вынул свёрток из умирающих материнских рук. Откинул клочок меховой шкуры, закрывавший голову младенца.

– Как её зовут? – спросил мольфар.

Сарика не ответила. Она больше не могла никому отвечать в мире живых. Перед ней уже раскинулась далёкая бескрайняя Навь.

Чугай потёр красные глаза:

– Опоздал.

Тяжёлый вздох вырвался из его мощной дубовой грудины.

– Она была обречена, – ответил мольфар.

Он разглядывал ребёнка, слушал слабое дыхание и едва бившееся сердце. Подумав, Штефан развернул шкуры и тряпицы, бывшие дитю укрытием, уложил беспомощный комок на свои ладони, встал во весь рост и вытянул руки над костром.

– Нарекаю тебя Агнеш – чистым непорочным именем. Живи многие лета.

– Живи многие лета, Агнеш, – кивнул Чугай и снова вздохнул.

– Агнешка! Агнешка! – кликали по очереди Илка и Лисия. – Агнешка, где ты?!

Девицы бегали босыми ступнями по крутому обрывистому берегу озера, студёного в любую пору – и летом, и зимой. Но в нынешнюю жару холодная вода была только всласть. А кроме того, поговаривали: кто купнётся в стылой воде десять десятков раз, всегда будет молодым и здоровым. За молодость троим подругам ещё рано было переживать – каждая едва прожила по восемнадцать годков, но здравие лишним не бывает.

Однако для переживаний-таки нашёлся повод. Агнешка, как всегда, затеяла дурацкую игру. Она постоянно так чудит: не успеешь отвернуться – она что-нибудь придумает себе на потеху. Остальным её проказы редко казались забавными. Вот и сейчас чернобровая, чернокосая красавица решила потешиться над подругами, стащив их одёжу, пока они купались.

– Агнешка! Немедленно выходи! Не смешно! – сердилась Илка.

Она любила подругу всем сердцем, но иногда была готова убить насмерть. Её золотые длинные волосы ещё не просохли после купания и липли по всему телу.

Огненно-рыжая Лисия не отставала от Илки ни на шаг. В отличие от двух других подруг, она была не столько прытка и своенравна. Её не сердили, а скорее пугали проказы Агнешки. А более всего Лисия сейчас боялась гнева матери, если та прознает, что её доча опять водится с «мольфарской подменкой[5]».

– Ну, я ей покажу! – грозилась Илка, зная наверняка, что Агнешка не ушла далеко и, как пить дать, прячется где-то поблизости, подсматривает за кутерьмой и давится от смеха.

Илка оказалась недалека от истины в своих догадках. Агнешка и впрямь притаилась всего в нескольких шагах, надёжно укрытая зарослями дикой малины. Но для начала она наелась до отвала спелых ягод и лишь затем принялась хохотать над разгневанными подругами, которые были вынуждены слоняться по берегу нагишом.

В этот раз проказница посчитала, что не стоит их окончательно выводить из себя. Понаблюдала немного, отсмеялась как следует и выскочила во весь рост.

– А чего это вы там потеряли?! – захохотала она снова, размахивая над головой сворованной одёжей.

– Ах, ты, поганка несчастная! – закричала Илка и кинулась навстречу.

Агнешка проворно обогнула кусты с другого края и очутилась по другую сторону озера. Илка и Лисия догнали её у затянутого илом затона и первым же делом принялись стягивать с воровки её рубаху.

– Сейчас вдоволь накупаешься! – Вдвоём они потащили Агнешку в воду.

Та лишь ухохатывалась над придуманным наказанием.

Ни холод, ни жара никогда не мучили её так, как иных сельчан, что лишь больше наводило на недобрые мысли жителей Боровицы. Как так можно, в одном лёгком кафтане по морозу ходить? И плавала Агнешка словно русалка, и бегала быстрее всех девиц, и фигура у ней точно из ветви белого древа заточенная – подвижная, гибкая, резная.

Её красота зачаровывала и пугала. Её звонкий смех отзывался трепетными колокольчиками в мужских сердцах. Знать, колдуньей она уродилась, точно мавка[6] её подкинула сельскому мольфару. А кто же ещё мог отдать своё дитя одинокому Штефану, который не знался никогда ни с одной живой бабой?

– Вот тебе! Вот тебе! – Илка и Лисия снова и снова окунали с головой в холодное озеро свою жертву.

Но теперь смеялись уже все втроём. Долго сердиться на Агнешку не получалось. Не только красой и несносным нравом она западала в душу, но и открытостью своей, смелостью, прямотой.

Наглотавшись водицы, девушки выползли на берег и устало раскинулись отдыхать и греться на солнце. День назревал погожий, томный. Они переговаривались и иногда снова начинали хохотать.

Нисколько не стесняясь своей наготы, подруги не спешили одеваться. Всё равно сюда редко кто ходил.

Однако два внимательных глаза с левого края берега неустанно и уже давно наблюдали за озёрной сценкой. Ничто не могло одолеть эту неукротимую, всесильную тягу вновь и вновь впиваться взглядом в блестящие от воды и пота юные тела. Ничто так не было более желанно и притягательно в тот миг, чем желание очутиться ещё ближе, ещё теснее.

Но на такое решиться никак не позволительно. Потому наблюдение продолжалось на том же расстоянии.

– А что, Агнешка, – спросила Лисия, – ты в церковь с нами пойдёшь на воскресную?

– Пойду. Непременно пойду.

– А тятя тебя не заругает? – насторожилась Илка.

– Не заругает, – отмахнулась Агнешка. – Мой тятя добрый, никогда не ругается и не сечёт никогда.

– Повезло, – завистливо надула алые губки Лисия. – Меня мать иной раз трижды в день сечёт за любой проступок… – И тут же оживилась: – А ты можешь её в жабу превратить, Агнешка?

– Никого я не умею превращать ни в жаб, ни в змей, – Агнешку в который раз неприятно задело такое предложение.

Она уже устала объяснять подругам, что не обладает никакими магическими способностями и, вообще, ничего сверхъестественного в ней нет. Однако другие упрямо верили в то, во что им хотелось верить.

– Жаль, – вздохнула Илка. – Очень полезное умение. Некоторым не помешало бы пожить на болоте или под пнём. А вот говаривают, вештица Космина ещё пострашнее заклятья знает.

– Тю-у-у! – возразила рыжая. – Она уже сто лет как померла. Отец Тодор рассказывал, что сгнила она заживо. От злости собственной. Потому что в бога не верила, с чертями ночевала. Приёмышка её добила метлой и на той же метле улетела. А кошки ейные лицо Космине объели и тоже померли разом.