– О, он жесток! – кричала Магги, плача навзрыд и находя удовольствие в глухом эхо, раздававшемся в пустом пространстве мезонина. Она и не подумала бить и царапать своего фетиша: она была слишком несчастна, чтоб сердиться.

О! горькие печали детства, когда горе еще так ново и дико, когда надежды еще не окрылились, чтоб перенестись вперед за несколько дней, и время, от лета до лета, кажется неизмеримым.

Магги скоро представилось, что она уже целые часы в мезонине, что было пора чай пить, и что все они пили чай и не думали про нее. Хорошо, так она останется здесь, наверху, и будет себя морить с голоду; спрячется за кадку, проведет всю ночь: они все перепугаются, и Тому будет жаль ее. Так мечтала Магги в гордыни своего сердца, уходя за кадку; но вскоре она опять начала плакать, при мысли, что никто о ней не думает, где она. Если б она пошла теперь к Тому, простил ли бы он ее? Может быть, там встретит она и отца, который возьмет ее сторону. Но ей хотелось, чтоб Том простил ее от любви к ней, а не по отцовскому приказу. Нет, не пойдет она вниз, если Том не придет за него. Такая твердая решимость продолжалась целые пять минут, которые она оставалась за кадкою; но потребность быть любимой – самая сильнейшая потребность в характере Магги – начала бороться с гордостью и скоро победила ее. Она выползла из-за кадки и вдруг послышались быстрые шаги на лестнице.

Том был слишком заинтересован разговором с Лукою, осмотром мельницы, прогулкою на воле, струганьем палочек, так, без особенной цели, а разве потому, что он не строгал их в школе, чтоб не думать о Магги и о действии, которое имел на нее его гнев. Он намерен был ее наказать, и, исполнив эту обязанность, он занялся другими делами, как человек практический. Но когда его позвали к чаю, отец – спросил его:

– А где же девчонка?

И мистрис Теливер почти в то же самое время – сказала:

– Где сестра?

Оба они предполагали, что Магги и Том были вместе целый полдень.

– Не знаю, – сказал Том.

Он не намерен был жаловаться на Магги, хотя был и недоволен ею, потому что Том Теливер был малый Благородный.

– Как, разве она не играла с тобою все это время? – сказал отец. – Она только и думала о том, как ты приедешь домой.

– Я часа два уже не видал ее, – сказал Том, принимаясь за сдобный хлеб, – Боже милостивый, она утонула! – воскликнула мистрис Теливер, подымаясь с своего кресла и подбегая к окошку. – Как это вы оставили ее? прибавила она, обвиняя сама не зная кого и в чем, как обыкновенно это свойственно испуганной женщине.

– Нет, нет, она не утонула, – сказал мистер Теливер. – Я знаю, ты ее огорчил, Том?

– Право, я не обижал ее, отец, – сказал Том, с негодованием. – Я полагаю она дома.

– Может быть, она в мезонине, – сказала мистрис Теливер: – поет, разговаривает сама с собою и забыла про еду.

– Поди и приведи ее сюда, Том, – сказал отец довольно сурово.

Прозорливость, или отеческая любовь к Магги заставляла его подозревать, что малый был крут с девочкою, иначе она не отошла бы от него. – Да будь добр с нею – слышишь? или я дам тебе знать!

Том никогда не ослушивался своего отца, потому что мистер Теливер был человек решительный и всегда сам, как он говаривал, распоряжался своею плеткою; но он ушел неохотно, унося с собою свой кусок сдобного хлеба и вовсе не думая ослабить наказание Магги, которого она вполне заслуживала. Тому было только тринадцать лет. Взгляды его на грамматику и арифметику не отличались особенною положительностью; для него это были вопросы проблематические; но в одном пункте он был совершенно-положителен и точен, именно: он наказал бы каждого, кто того заслуживает, он бы сам не увернулся от наказание, если б он его заслуживал; но дело в том, что он его никогда не заслуживал.

Это шаги Тома Магги заслышала на лестнице именно в ту минуту, когда потребность любви восторжествовала над ее гордостью, и она собиралась идти вниз с распухшими глазами и растрепанными волосами, чтоб возбудить сожаление. По крайней мере отец погладил бы ее по голове и сказал: «Не печалься, моя девочка». Чудный укротитель эта потребность любви, этот голод сердца, такой же могущественный, как и голод физический, который заставляет протянуть нашу шею под ярмо и переменить целый свет.

Но она узнала походку Тома, и сердце ее вдруг забилось воскресшею надеждою; он стоял еще на лестнице и говорил: «Магги, ступай вниз». Но она бросилась к нему и повисла у него на шее, рыдая и говоря:

– О, Том, пожалуйста, прости меня: я не могу этого вынести, я всегда буду хорошая девочка, никогда ничего не буду забывать. Полюби меня, пожалуйста, милый Том!

Мы приучаемся удерживать себя с летами. Мы расходимся после ссоры, выражаемся благовоспитанными фразами и таким образом поддерживаем отчуждение с необыкновенным достоинством, обнаруживая большую твердость и, вместе с тем, давясь горем. В нашем поведении мы отдаляемся от безыскусственного увлечение животных и во всех отношениях поступаем как члены высокообразованного общества. Магги и Том были еще похожи на молодых зверьков; и она могла тереться щекою о его щеку, и целовать его ухо, продолжая плакать. У мальчика также были свои нежные струны, которые отзывались на ласки Магги; и он повел себя с слабостью, далеко не соответствующею его решимости наказать ее, как она того заслуживала: он принялся ее целовать и сказал:

– Не плачь, Магги, и откуси кусочек булки.

Рыдание Магги постепенно утихали; она раскрыла рот и откусила булку. Том откусил также, для компании, и они ели вместе и терлись друг о друга щеками, лбами, носами, представляя унизительное сходство с двумя дружелюбными пони.

– Пойдем, Магги, пить чай, сказал, наконец, Том, когда вся булка была седина.

Так кончились все печали этого дня, и на следующее утро Магги бежала рысью с удочкою в одной руке и с корзинкою в другой, попадая вечно, с особенным искусством в самые грязные лужи, и темное лицо ее блистало восторгом, из-под пуховой шляпы; потому что Том был с нею добр. Она – сказала, однако ж, Тому, что ей было бы приятнее, если б он сам насаживал для нее червячков на крючок, хотя она совершенно с ним, соглашалась, когда он уверял ее, что червячки не чувствуют (Том думал про себя, что беда небольшая, если они и чувствуют). Он знал все про червей, про рыбу, и какие птицы злы, и как отпирать висячие замки, и на какую сторону открываются калитки. Магги удивлялась таким сведением; для нее гораздо труднее было припоминать их, нежели прочитанное в книге; и она признавала превосходство Тома, потому что он только один называл все ее познание «вздором», и не был особенно поражен ее способностями. Том действительно был такого мнение, что Магги была глупая девочка; все девочки глупы: они не сумеют метко попасть камнем во что-нибудь, ничего не умеют сделать ножиком и боятся лягушек. Но он любил свою сестру, всегда намерен был печься о ней, сделать из нее себе экономку и наказывать ее, если она делала что-либо худое.

Они шли к круглому пруду. Удивительный это бил пруд, который давно уже образовался от разлива; никто не знал его настоящей глубины; чудно также, что он был почти совсем круглый; ивы и высокий тростник окаймляли его совершенно, так что воду можно было увидеть, только подойдя к самому краю. Вид этого любимого места всегда увеличивал доброе расположение Тома, и он разговаривал с Магги самым дружелюбным шепотом, раскрывая драгоценную корзинку и приготовляя удочки. Он закинул для нее удочку и передал в ее руку камышину. Магги думала, что, вероятно, мелкая рыба будет клевать у ней, а большая пойдет к Тому; но она забыла теперь совершенно про рыбу и смотрела задумчиво на зеркальную поверхность воды, когда Том – сказал ей шепотом:

– Не зевай, не зевай Магги! – и подбежал к ней, чтобы она не порвала лесы.

Магги испугалась, не сделала ли она какой-нибудь ошибки по обыкновению; но Том потянул лесу и вытащил на траву большего линя.

Том был взволнован.

«О Магги! душка! опоражнивай корзину».