– Я всего давал вам и показывал вам все, и ничего никогда и – спросил у вас… Вот вам и ножик ваш с роговым черенком, который вы мне подарили…

Здесь Боб швырнул ножик как можно далее, в след Тому, но и это не произвело никакого действия. Боб сознавал только, что теперь в жизни его оказался страшный пробел, когда ему пришлось расстаться со своим ножиком.

Он стоял, пока Том не вошел в калитку и не скрылся за изгородью. Что пользы оставаться ножику на земле, это не взбесит Тома; а гордость или оскорбленное самолюбие было слабо развито у Боба в сравнении с привязанностью к ножу. Самые пальцы, казалось, молили, чтоб вернулся и схватил этот знакомый черенок из оленьего рога, который они так часто, ради одной любви, сжимали, когда он спокойно лежал в кармане. Да еще в нем были два лезвия и те только что наточены. Что за жизнь без ножа для человека, который раз испытал все приятности его обладание? Нет, можно бросить обух за топором – это понятное отчаяние, но бросать свой ножик в след непреклонному другу – это гипербола во всех отношениях, решительный промах. Итак, Боб поплелся назад к месту, где лежал в грязи любезный ножик, и с новым удовольствием опять схватился за него; после короткого расставание, принялся открывать, одно лезвие за другим, и пробовать острие на ногте. Бедный Боб! чувство чести не слишком было в нем развито; это не был рыцарский характер. Такой тонкий нравственный аромат не слишком ценится общественным мнением на собачьем дворе, который был фокусом мира для Боба, если б даже он обнаружился. Как бы то ни было, он был не совсем мошенником и вором, как решил его друг, Том.

Но, видите, Том был рыцарь, в котором сильно развито было чувство справедливости, справедливости, желающей кольнуть как можно сильнее виновного. Магги – заметила, что чело его было омрачено, когда он вернулся домой и удержалась от особенного выражение радости, что он вернулся ранее, чем она; она его ожидала, и едва осмелилась говорить с ним, когда он молча стоял и бросал камешки в мельничную плотину. Неприятно отказаться от травли крыс, когда вы к ней приготовились. Но если б Том высказал чувства, теперь обуревавшие его, то он непременно объявил бы: «я то же самое сознаю и в другой раз». Так он обыкновенно смотрел на все свои прежние поступки; между тем, как Магги всегда раскаивалась, зачем она не поступила иначе.

Конечно, Додсоны были красивое семейство, и мистрис Глег была нисколько не хуже своих сестер. Когда она сидела теперь на кресле мистрис Теливер, беспристрастный наблюдатель должен бы был сознаться, что она имела довольно приятное лицо и фигуру для женщины пятидесяти лет, хотя Том и Магги считали свою тетку Глен типом уродливости. Правда, она пренебрегала всеми выгодами туалета, хотя у редкой женщины, как она сама замечала, был гардероб лучше ее; но у нее было в обычае не надевать новых вещей, пока не износились старые. Другие женщины, пожалуй, отдают в мытье свое лучшее кружево каждую стирку; но когда мистрис Глег умрет, в правом ящике ее комода в комнате с пятноватыми обоями, найдут такое кружево, какого не покупала никогда в свою жизнь даже мистрис Вул, первая франтиха в Сент-Огс; а мистрис Вул обыкновенно изнашивала свое кружево прежде, чем за него было заплачено. То же самое должно было сказать и про накладные локоны; без сомнение, самые блестящие и круглые каштановые локоны мистрис Глег держала вместе с локонами распущенными, локонами пышно-взбитыми, но показаться в будни с блестящею накладкою значило бы смешать самым неприятным и неприличным образом светское, житейское с духовным священным. Иногда, правда, мистрис Глег надевала в будни лучшую накладку третьего сорта, отправляясь в гости, но только не к сестрам и никак не к мистрис Теливер, которая оскорбляла свою сестру, продолжая щеголять волосами, после своего замужества, хотя мать семейства, замечала мистрис Глег и мистрис Дон, имевшая в добавок мужа сутяжника, должна быть рассудительнее. Но Бесси была всегда слаба!

Итак, если накладка мистрис Глег была сегодня растрепаннее обыкновенного, то под нею скрывалось тайное намерение: она имела в виду самый резкий и тонкий намек на густые белокурые локоны мистрис Теливер, разделенные приглаженными волосами по обеим сторонам пробора. Мистрис Теливер не раз проливала слезы от упреков сестры Глег, по случаю этих локонов, неприличных матери семейства; но сознание, что они придавали ей красоту, естественно подкрепляло ее. Мистрис Глег решила не снимать сегодня шляпы, развязав, Конечно, ленты и откинув ее слегка назад. Она это часто делала в гостях, когда была в дурном расположении духа; в чужом доме, как могла она знать, где дует сквозной ветер? По той же самой причине, она надела маленькую соболью пелеринку, которая едва доходила до плеч и не сходилась спереди на ее полной груди, между тем, как ее длинная шее была защищена целым палисадом различных оборок. Каждый и не слишком знакомый с модами того времени, легко узнал бы, как отстало от них шелковое платье мистрис Глег, аспидного цвета; группы маленьких желтых пятнышек, его покрывавших, и заплеснелый запах, свидетельствовавший о сырости сундука, очевидно, указывали, что оно принадлежало именно к слою гардероба, достаточно-устаревшему, чтоб начать его носить.

Мистрис Глег держала в руках большие золотые часы, навернув на пальцы массивную цепочку, и замечая мистрис Теливер, только что вернувшейся из кухни, что какое бы время ни показывали часы других людей, но на ее часах половина первого.

– Не знаю, что приключилось с сестрою Пулет, продолжала она. – В семье нашей было заведено, чтоб никто не опаздывал – так было во время моего покойного отца; и одной сестре не приходилось ждать полчаса, пока другие приедут. Но если изменились, обычаи в нашем семействе, так я тому не причиною. Я никогда не приеду в гости, когда все прочие разъезжаются. Удивляюсь право на сестру Дин: она бывала более похожа на меня. Но мой вам совет, Бесси: лучше поторопиться с обедом, не мешает приучать тех, кто опаздывает.

– Помилуй Господи! опасаться нечего, сестра, все они будут здесь вовремя, – сказала мистрис Теливер своим слегка раздраженным тоном. – Обед не будет готов прежде половины второго. Но если вам долго ждать, я, пожалуй, принесу вам сырник и рюмку вина.

– Ну, Бесси! – сказала мистрис Глег с горькою улыбкою и едва заметным покачиваньем головы: – я полагала, что вы знаете лучше вашу собственную сестру. Никогда я не ела между завтраком и обедом, и теперь не намерена начинать. Но меня бесит эта глупая замашка обедать в половине второго, когда можно в час. Вас, Бесси, к этому никогда не приучали.

– Помилуйте, Джен, что же мне делать? мистер Теливер не любит обедать прежде двух; но для вас только я назначила получасом ранее.

– Да, да, знаю а, как с этими мужьями; они все любят откладывать; они готовы обедать после чаю, если попадутся им довольно слабые жены, готовые уступать во всем; но жаль, Бесси, для вас же, что вы не имеете более твердости характера. Дай Бог, чтоб дети ваши от того не пострадали. Надеюсь, вы не приготовили для нас большего обеда, не истратились на ваших сестер, которые скорее согласятся глодать сухую корку, нежели допустят вас разориться с вашею расточительностью. Удивляюсь, как не берете вы примера с вашей сестры Дин: она гораздо благоразумнее вас. У вас же двое детей, для которых надобно позаботиться; муж ваш уже истратил ваше приданое на тяжбы и, вероятно, спустит также и свое состояние. Отварная часть говядины, от которой бы остался у вас бульон для кухни, прибавила мистрис Глег, с тоном решительного протеста: – и простой пудинг с сахаром, без пряностей, были бы всего приличнее.

Когда мистрис Глег была в таком расположении духа, большего-веселья не могло предвидеться на целое утро. Мистрис Теливер никогда не доходила до ссоры с нею, как курица, выставляющая только вперед ногу с видом упрека, против мальчишки, который бросает в нее камнями. Но этот вопрос об обеде был для нее живою, хотя не новою струною, так что мистрис Теливер могла дать ей тот же самый ответ, который та слышала уже несколько раз.