— Да, есть Чижевская. За нее уже приходила просить старая женщина из Красного Креста. И я уже обещал отпустить Чижевскую, хотя она агитировала на селянском съезде в большевистском смысле и еще, наверное, наделает много вреда.

— Есть еще крестьянин и студент?

— Крестьянин уже отпущен. Что касается студента, то это очень вредный большевик, который сам повинен в гибели многих. Его отпустить невозможно. Его будут судить… А Чижевская будет отпущена.

Я чувствовал себя очень плохо. Задыхался от волнения и как-то потерял энергию. Выйдя в коридор, я увидел Прасковью Семеновну, а вскоре вышла и Чижевская. Мы вместе вышли на улицу. Чижевская боялась, что ее догонят и застрелят на улице. Мы ее успокоили, и Прасковья Семеновна с Наташей некоторое расстояние прошли вместе с ней. Затем она затерялась в толпе. На улице людей было много.

Только уже дома я вдруг вспомнил: Машенжинов остался и при разговоре о нем и Римский-Корсаков, и Литвиненко ничего не обещали. Когда я сказал об этом, Прасковья Семеновна заплакала.

— Если бы вы дождались меня — я бы не ушла от них, пока бы не добилась.

Я почувствовал, что и я уже огрубел и так легко помирился с предстоящей, может быть, казнию неведомого человека. Они говорили, что этот человек погубил десятки людей. Но, во 1-х, правда ли это? Я решил тотчас же пойти опять в Grand HТtel. Софья пошла со мной. Мне опять указали номер, где был Римский-Корсаков. — Вы доложите? — Не надо. — Я вошел. Римский-Корсаков лежал на постели, отдыхая. При моем входе он встал, а когда за мной вошла Соня — стал застегивать тужурку. Я извинился и изложил причину, почему я явился.

— Что же, я освободил Чижевскую — по просьбе вашей и приходившей до вас старой женщины… Больше ничего сделать не могу.

— А Машенжинов?

— Вы его знаете?

— Не знаю… Знаю только, что он может погибнуть.

— Его будут судить.

— Когда?

— Завтра вечером.

— Значит, сегодня ему не грозит расстрел.

— Сегодня нет. Но завтра почти наверное.

— Но ведь вы говорите: еще суда не было.

— Но у нас есть против него страшные улики…

Я стал говорить этому человеку о том, что озверение, растущее с обеих сторон, необходимо прекратить и настоящим победителем будет та сторона, которая начнет это ранее. Увлекшись, я схватил его за руку у локтя. Лицо этого молодого человека осталось бесстрастным. Он желал, видимо, чтобы его оставили в покое.

— Я обещаю вам одно: мы вам дадим знать о времени суда.

— И допустите меня защитником?

— В военно-полевом суде защиты не полагается.

— В таком случае разрешите мне свидание с ним.

— Зачем?

— Может быть, он скажет что-нибудь мне, что послужит в его пользу, я передам вам… Может быть, мне удастся найти свидетелей.

— Этого нельзя, но я обещаю, что вы будете знать.

Было очевидно, что больше от этого странного человека с запорожским «оселедцем» и «капулем», с его аристократически-бесстрастным лицом ничего больше не добьешься. Я поблагодарил его и за это обещание, которое говорило мне, что на сегодня жизнь Машенжинова еще обеспечена, и вышел.

За мной вышел Литвиненко. Это тоже молодой человек с изнеженными тонкими чертами лица. Такие лица бывают у воспитанников привилегированных учебных заведений. Выйдя со мной в коридор, он вздохнул и сказал:

— Да, тяжело!.. — И потом добавил: — Я понимаю вас… Вы — человек не от мира сего. Но с этими людьми нельзя иначе… Вот Чижевская… Она еще наделает дел! Знаете: она с злорадством говорит мне: «Ну, что? Большевики идут?.. Недолго торжествовали?!» Я едва удержался, чтобы тут же не пристрелить ее…

— Послушайте, — сказал я, — значит, сегодня Машенжинова не расстреляют?

— Римский-Корсаков вам обещал и сдержит обещание…

Я пришел домой совершенно разбитый. Потом Костя узнал, что Балбачан, с которым он говорил о моих хлопотах, предписал военному суду допустить меня в качестве защитника.

17 января

Вчера уже говорили, будто Машенжинов расстрелян. Я сначала не верил. Обещания были так категоричны! Вечером к моему дому подъехал автомобиль. Это приехали несколько дружинников гор‹одской› самоохраны. Они сообщили, что из тюрьмы экстренно привезены в Grand HТtel четыре «политических», т. е. подозреваемых в большевизме. Двое Щербовых, Ровенский и еврей Куц. Значение этого привоза в Grand HТtel- очевидно: расстреляют. Молодые люди предложили мне услуги автомобиля. Мы с Костей поехали.

Город имеет необычный вид. Всюду движение петлюровских войск, суетливое и беспорядочное. По некоторым улицам движение прекращено. Петлюровцы спешно эвакуируются на южный вокзал. Мы едем точно по полю битвы. Самоохранники по б‹ольшей› части молодежь, студенты-евреи и рабочие, — стоят на приступках и впереди с ружьями на изготовку. Подъезжаем к Grand HТtel'ю. Тут внизу в коридорах и у лестницы полно казаков с черными верхами шапок. Легко проходим наверх. Римский-Корсаков не принимает, но выходит Литвиненко и молодой (или очень моложавый) офицер; называет себя: Черняев. Фамилия несколько известная: в з‹емскую› больницу привозили порой трупы с пришпиленными на груди визитными карточками: есаул Черняев. Мы объясняем, зачем приехали. Завязывается разговор. Черняев, человек с бледным, нездорового цвета лицом, очень скоро заявляет, что он тот самый, чьи карточки находили на трупах. По большей части это за грабеж. Одного собственноручно застрелил сегодня; он кинул бомбу под ноги казацкой лошади. Тут же показывает и казака: настоящий богатырь с мрачным лицом… Вообще Черняев говорит, что собственноручно застрелил 62 человека… — И знаете почему? Я был, как и все… Но когда я приехал в Ромны повидаться с семьей, то в это время большевики напали на нас, убили отца и мать, а жену… изнасиловали на моих глазах…

— Да, — говорю я. — Это ужасно. Это были не люди, а звери…

— Я и убиваю зверей…

— Да, но вы забываете, что кое-кто из них, может быть, тоже может рассказать что-нибудь подобное. Озверение с обеих сторон, и ваши действия, ваша месть только усиливает рост жестокости…

В конце концов они согласились сначала отправить назад в тюрьму двух, потом, после некоторых переговоров, — всех. Я попросил, чтобы меня допустили в номер, где они содержатся. Меня провели туда. Я объявил заключенным, что их сейчас переведут в тюрьму. Они стали просить, чтобы им гарантировали, что их не расстреляют дорогой и не изобьют. Один из них — еврей Куц, страшно избит и производил ужасное впечатление. Мы опять вышли, и я взял с Черняева слово, что он даст надежную охрану для препровождения. Он дал слово. Литвиненко опять меланхолично вздыхал… На мой вопрос о Машенжинове повторил опять, что меня известят о суде… Я успокоился и поблагодарил Литвиненко довольно искренно. В это время Машенжинов уже был расстрелян… Я понял, почему Римский-Корсаков не захотел меня видеть.

В эту же ночь произошло нападение на город повстанческих отрядов. Петлюровцы отступили к южному вокзалу. Слово относительно 4-х арестованных исполнили: было уже некогда препровождать в тюрьму. Они их просто оставили в том же номере, и повстанцы их освободили.

При этом 4 казака с офицером были застигнуты в Grand HТtel'e. Они скрылись в погреб и… все были убиты… Этого офицера я, кажется, видел в этот вечер. Молодой брюнет с незначительным лицом…

13 марта

Большой перерыв в записках. Было так много событий и так много хлопот, что записывать было невозможно.

Теперь мы под большевиками с половины января. В их отношении ко мне заметно изменение, может быть, потому, что «начальство» (глава большевистского правительства на Украине) Раковский. Не возвращаясь пока назад, стану отмечать наиболее заметные события изо дня в день.

Сегодня в «Известиях Полт‹авского› Совета рабочих и солдатских депутатов» напечатана заметка «Расстрел контрреволюционеров».

«По постановлению уездной Кременчугской Чрезвычайной Комиссии в ночь на 7 марта во дворе тюрьмы расстрелян бывший начальник карательного отряда Волков и служивший в охранном отделении трамвайный кондуктор Батушин».