— Они, наверное, по мне соскучились, — объяснила она. — Так вот, о воскресной школе. Вела я себя хорошо, как ты мне велела. Миссис Линд дома не оказалось, и я пошла в церковь одна. Нас впустили всех вместе — целую толпу девочек, и я села на край скамейки у окна. Сначала были упражнения. Потом мистер Бэлл прочел ужасно длинную молитву. Я бы, наверное, заснула, слушая ее, если бы не сидела у окна. Мне было видно Лучезарное озеро, и я просто глядела на него и воображала разные замечательные вещи.

— Ну разве можно так вести себя в церкви? Тебе следовало слушать мистера Бэлла!

— Но он же не со мной разговаривал! Он разговаривал с Богом, да и то как-то без интереса, словно не был уверен, что Бог его услышит. Зато я сама прочитала маленькую молитву, глядя, как солнце просвечивает сквозь склонившиеся над озером березы — глубоко, до самого дна. Это было так красиво, Марилла, что я сказала: «Спасибо тебе, Боже!» — два или три раза.

— Надеюсь, не вслух? — обеспокоенно спросила Марилла.

— Нет, про себя. Ну, а потом мистер Бэлл наконец закончил, и мне велели идти в класс мисс Роджерсон. Там сидели еще девять девочек. И на всех были платья с буфами. Я попыталась вообразить, что и на мне такое же, но ничего не вышло. Интересно, почему? Дома в своей комнате все получалось очень хорошо, но в классе, где у всех девочек на самом деле были такие рукавчики, у меня ничего не вышло.

— В воскресной школе надо думать не о рукавах, а о том, что говорит учительница. Надеюсь, ты правильно отвечала на вопросы?

— Да, правильно. Мисс Роджерсон задавала мне ужасно много вопросов. Это даже как-то несправедливо — почему спрашивает только она? Мне тоже хотелось ее кое о чем спросить, но я не стала, так как не чувствовала в ней родственную душу. После урока мисс Роджерсон показала мне нашу скамью, потому что миссис Линд поблизости не было. Я старалась сидеть тихонько и слушать проповедь, но она такая длинная и совсем не интересная. Мне кажется, у нашего священника не хватает воображения. Так что я не особенно его слушала, а думала о своем.

Марилла не знала, как поступить. С одной стороны, надо бы сурово отчитать Энн, но в то же время она не могла отрицать, что многое в словах девочки было правдой, особенно то, как мистер Бэлл читает молитвы и произносит проповеди. Она и сама думала так уже много лет, но ни разу не посмела высказать свои мысли вслух. И вот теперь, как ни стыдно в этом признаться, ее тайные мысли нашли выражение в словах этой маленькой девочки, которая, прожив такую тяжелую жизнь, не разучилась, однако, говорить правду.

Марилла узнала о венке, украшавшем шляпку Энн, только в следующую пятницу. Вернувшись от миссис Линд, она позвала девочку на кухню и сделала ей строгий выговор.

— Миссис Рэйчел говорит, что в воскресенье ты надела поверх шляпки дурацкий венок из лютиков и цветов шиповника. Что это еще за причуды, Энн? На тебя, наверное, смешно было смотреть.

— Я знаю, что розовое и желтое мне не очень идет… — начала Энн.

— При чем здесь идет или не идет? Сама затея надевать на шляпку венок — глупость несусветная, а уж какого цвета венок — не имеет значения. Ох, Энн, какой только ерунды ты не выдумаешь!

— Но почему же? У многих девочек к платьям были приколоты маленькие букетики. Какая разница?

Но Марилла не желала вдаваться в общие рассуждения.

— Не спорь со мной, Энн. Ты совершила ужасную глупость. И чтоб я больше ни о чем подобном не слышала. Рэйчел говорит, что она чуть сквозь землю не провалилась, увидев тебя в таком убранстве. Она хотела сказать, чтобы ты поскорей сняла венок, но было уже поздно. Все прихожане только об этом и говорили. Они, небось, вообразили, что это я тебя так вырядила.

— Прости меня, Марилла, — печально сказала девочка, и глаза ее наполнились слезами. — Мне и в голову не пришло, что тебе это может не понравиться. Я думала, что красивые розочки и лютики только украсят мою шляпку. У многих девочек на шляпках были искусственные цветы. Я, наверное, никогда не научусь поступать так, как тебе хочется. Может, лучше отослать меня обратно в приют? Но это будет ужасно: я этого не переживу. У меня, наверное, начнется чахотка — я ведь и так очень худая. Но уж лучше заболеть чахоткой, чем все время огорчать тебя.

— Ерунда, — решительно заявила Марилла, уже пожалевшая о том, что довела девочку до слез. — Я вовсе не хочу отсылать тебя назад в приют. Просто мне хочется, чтобы ты вела себя, как все остальные девочки, и не выставляла себя и меня в глупом свете. Не плачь, Энн. У меня для тебя есть хорошая новость. Сегодня домой вернулась Диана Барри. Я собираюсь пойти к миссис Барри попросить выкройку для юбки. Хочешь, пойдем вместе? Познакомишься с Дианой.

Энн вскочила на ноги, стиснув руки перед грудью. На щеках ее еще блестели слезы, а посудное полотенце, которое она подрубала, упало на пол.

— Ой, Марилла, я боюсь! Что, если я ей не понравлюсь? Это будет самым трагическим разочарованием в моей жизни!

— Ладно, ладно, нечего приходить в такое волнение. И не надо употреблять слишком длинных фраз. Смешно, когда девочка так разговаривает. Диане-то ты понравишься. Главное — понравиться ее матери. Вот если она тебя невзлюбит, тогда уж будет неважно, как отнесется к тебе Диана. Если она слышала о том, как ты кричала на миссис Линд и в каком виде ты явилась в церковь, то уж не знаю, что она о тебе думает. Смотри, веди себя с ней вежливо и не пугай ее своими высказываниями. Господи, Энн, да ты вся дрожишь!

Энн действительно побледнела и начала дрожать.

— Ой, Марилла, ты бы тоже волновалась, если бы тебе предстояло познакомиться с девочкой, в которой ты надеешься найти закадычную подругу, а ее мать может запретить ей дружить с тобой.

Они отправились на ферму Барри кратчайшей дорогой по мостику через ручей и дальше через ельник вверх по склону холма.

На стук Мариллы дверь им открыла сама миссис Барри. Это была высокая черноволосая, черноглазая женщина с крепко сжатыми губами. Ходили слухи, что она воспитывает своих детей в большой строгости.

— Здравствуй, Марилла, — приветливо сказала она. — Заходи. Так это и есть та девочка, которую ты удочерила?