— Пойдешь? Ну хорошо… иди.

Голос какой-то чужой, равнодушный, серый… Да, голос был совсем чужим.

Плохо помню, как я вышел, сколько выкурил самокруток, сколько времени шел домой.

Что случилось? Что произошло? И не только недоумение, боль какая-то, страшная обида душила. Ну почему так?

Честно говоря, с тех пор прошло много лет, но не забылся тот вечер и объяснить, почему та встреча была такой, не могли ни я, ни она. Да и стоило ли? После войны наши жизни сложились по-разному.

На следующее утро, чуть только я открыл глаза, с удивлением обнаружив, что лежу в мягкой, теплой постели, как мать, присев с краешку, обняла меня; а что может быть теплее материнских рук?

— А что, сыночек, как ты смотришь на то, если сегодня у нас собрать твоих друзей, кто еще есть в Тай-нинке?

Ну мог ли я возразить? Прошло два с половиной года, кто остался из нашей довоенной «волейбольно-танце-вальной» компании? Собрались вечером, всего пятеро. Встреча прошла тепло, дружески.

(Хочу заметить, что подробности тех дней в памяти бы не остались, если бы не записи, сделанные еще в декабре 1944 года, на фронте, и сохраненные простой тетрадкой.)

Засиделись допоздна, поскольку в Тайнинке комендантский час не действовал. В третьем часу ночи стали расходиться. Сережа Семковский сразу пошел домой, а я о тремя «дамами»: Верой и еще двумя нашими девчатами — нацелился их проводить.

На обратном пути и я и Вера молчали.

Если у нас дома, на людях, она была веселой, быть может, даже более чем было нужно, шутила, смеялась, была такой, какой я ее знал и помнил все эти два с половиной года, то, как только мы остались вдвоем, ее словно подменили. За всю дорогу — ни слова. Так и шли, как чужие.

Не доходя до дому, Вера остановилась, повернулась ко мне, протянула руку.

— Не провожай меня дальше. До свидания. И постарайся остаться живым…

Последняя неделя февраля в 1943 году в Москве была теплой. Снег на улицах превратился в мокрую кашу. И все бы ничего, но в зимнем обмундировании — полушубке и валенках — не очень-то было складно. Особенно в валенках. Лужи кругом. А сапоги-то где возьмешь?

В комендатуре, оформив документы, я узнал, что на улице Горького в магазине «Табак» по справке о ранении можно получить три пачки папирос. Папиросы… Да я и курить-то их не пробовал. Только махорку, да другой раз табак, легкий, как его называли, в отличие от махорки, или как деликатес, у какого-нибудь старичка-хозяина в деревне собственной посадки табачок-самосад. Попадались деды-умельцы, что такой табак делали, ни с одним фабричным не сравнишь. И уж конечно, не с получаемым другой раз так называемым «фильчевым». Из чего его делали, догадаться было мудрено, в него крошили, пожалуй, все, что только крошилось. Продукт весьма опасный. Только затянешься, горло так прихватит, но не крепостью, а гарью какой-то, а потом в самокрутке, словно порох, как пшикнет, и нет ее, самокрутки. Хорошо, если нос цел… А тут папиросы. Настоящие. Фабричные.

Цела у меня та справка из госпиталя о ранении, цел на ней и штамп: «Главтабак. Магазин №… Москва, ул. Горького… тел. К-1-17-47». А поверх синим карандашом «23/2 43».

Этот штамп ставили, наверно, для того, чтобы по такой справке еще раз не получить три пачки папирос!

Да, это было 23 февраля 1943 года, в день Красной армии. Я уехал из Москвы догонять свою дивизию, свой полк. Удалось поездом добраться до Мичуринска, а вот как добирался дальше, только запись в книжечке свидетельствует:

«23.2.43. — 10.3.43. Москва — Мичуринск — Графская — Воронеж — Лиски — Вадуйки — Купянск — Балаклеевка — Харьков — Мерефа — Нов. Мерефа — Островерховка (нашел полк) — Харьков — Дергачи».

Вот ведь как пришлось добираться — две недели из Москвы к Харькову! Посмотрел по карте тех лет, от Купянска через Балаклеевку (а может быть, Балаклею?) прямой железной дороги нет. Есть через Изюм, но через него я не ехал, это точно. Значит, от Купянска к Харькову добирался уже на перекладных.

Где ночевал, как питался, на чем ехал — не помню. Помню только одно: это крепко засело в памяти, что все эти дни и ночи я мучился в мокрых, разбухших валенках, какие-то доски пытался к ним проволокой прикручивать. Не помогало. Круглые сутки ноги были в мокрых Валенках. Вот это хорошо помню!

В Островерховке, небольшом поселке, улицы которого сверх всякой меры были забиты повозками, машинами, полевыми кухнями, пушками, забиты так, как бывало при больших наступлениях или отступлениях. И на удивление все это скопище не привлекало пока «мессеры» или «Юнкерсы». Ох, как они любили подобные цели! На одной из улиц из кузова попутной полуторки я увидел обоз.

Вообще-то обозы были и в артиллерии и в пехоте, не знаю почему, наверное, каким-то особым чутьем я почувствовал, что тот был обоз кавалерийский. В кубанке ли мелькнул какой-то ездовой, или еще что — не помню* Но из кузова меня словно пружиной подкинуло. Подбежал, спросил — о, счастье-то! Это шла колонна одного из полков нашей дивизии. Догнал повозку, крикнул ездовому:

— А 250-й не знаешь где идет?

— Эх, лейтенант! Давно в полку не был? Откуда?

— Иэ госпиталя.

— А… ну понятно. Нет больше 250-го…

— Как нет? — упало сердце.

— Да не бойся, есть. Жив полк, только он теперь не 250-й, а 29-й гвардейский. А мы вот 31-й!

— А дивизия, корпус?

— Ну, много знать хочешь. Об этом начальство спроси, — посуровел мой собеседник. — Но-о, родные, шевелись! — И хлопнул вожжами по мокрым крупам пары гнедых.

— Так где 29-й-то?

— А он перед нами идет. Вот как встанем, беги вперед, догонишь. А сейчас садись, подвезу.

Через час я догнал свой полк. А что такое на войне своя часть? Это же вторая семья, роднее родных не найдешь!

Небольшой городок Дергачи, что километрах в пятнадцати от Харькова. На следующее утро… Лучше бы не вспоминать то страшное утро… Я вышел из хаты, а городок тот в лощине и окружен довольно высокими холмами, по крайней мере, с одной стороны, и сразу бросилось в глаза: по этим холмам — черным пунктиром колонна грузовиков. Немцы. Машины стояли. И в этой неподвижности было что-то особенно тревожное.

Уж лучше бы бой! Очевидно, немецкое командование еще не оценило обстановку и не знало, что в Дергачах находятся всего лишь потрёпанные в двухмесячных непрерывных боях остатки кавалерийского полка.

Через полчаса появилась «рама», немецкий самолет-разведчик. А вслед за ним не заставили себя ждать особенно «любимые» «лаптежники» — «Юнкерсы-87».

Вот когда пришлось, и уж в который раз, мягко выражаясь, пожалеть о том, где же наши краснозвездные соколы…-

Если не брать во внимание карабины и автоматы, то мы против этих пикировщиков были безоружны. Вспоминать страшно, не то чтобы объяснить, как удалось остаться живым в том аду! Слова «отход», «отступление», пожалуй, не совсем точно определили бы характер «действий» полка. Скорее всего, это было похоже на метание раненого животного под непрерывным огнем окруживших его охотников. Мало сказать, что «Юнкерсы» свирепствовали. Они просто издевались, гоняясь над лощиной чуть не за каждым всадником.

Никогда не забуду стремительно падавший в пике на меня самолет и вспыхивающие точки стволов строчащих пулеметов, а через мгновение рядом — строчки взвихренного, вспоротого снега и земли и противное чваканье пуль, а над всем этим взвывающий рев выходящего из пике «Юнкерса».

Остатки эскадронов, смешавшись, пытались вырваться из-под огня по лесистой лощине, идущей к Донцу…

Что же произошло в феврале на Харьковском направлении нашего фронта? В результате развития Ос-трогожско-Россошанской операции еще в январе началось освобождение Харьковской области и 16 февраля Харьков был освобожден. Но в конце февраля противник перегруппировал свои силы и перебросил из Франции танковый корпус СС в составе трех отборных дивизий: «Адольф Гитлер», «Рейх» и «Мертвая голова». Этим силам удалось затормозить наступление наших войск, и только нашему корпусу удалось продвинуться южнее Харькова и создать угрозу обхода группировки противника. Но сил казаков было явно недостаточно для этого, тем более что кавалеристам пришлось действовать против танкового корпуса СС. Для контрнаступления южнее Харькова противник сосредоточил около 800 танков, 3 пехотные дивизии и не менее 750 самолетов. Это давало противнику превосходство в людях в 2 раза, в артиллерии чуть не в 3 раза, в танках в 11 раз! Против 150 самолетов Воронежского фронта, половину которых составляли У-2, противник бросил 750! Кроме того, во многих наших танковых корпусах оставалось всего по 8—15 исправных танков, в мотострелковых батальонах — по 16–20 человек… Из-за разрушенных аэродромов в прифронтовой полосе негде было сосредоточить авиацию, а с более дальних истребители не могли прикрывать наши части.