— А вас, молодой человек, поздравить можно? Сегодня у вас день рождения? Итого вам…

— Да, Антон Максимович, уже двадцать один. А я, честно говоря, забыл… Как-то не до того сейчас.

До Валуек оставался один ночной переход. Последние двадцать пять километров.

Ночью полк занял большое село Рождествено в пяти километрах от Валуек. Чуть рассвело, стало видно, что до окраины города — чистое поле и наезженная дорога вдоль железнодорожной насыпи.

Командирам эскадронов Шаповалов отдал приказ: занять железнодорожную станцию И дать три красные ракеты. Эскадроны спешились, казаки пересели на танки, как десантники, и двинулись к городу. Штаб полка, две пушечные батареи, взвод связи с будкой-радиостанцией на четверке коней, несколько бронебойщиков со своими длинными противотанковыми ружьями пока оставались в Рождествене. Сюда же прибыла и часть дивизионного медсанэскадрона, разместилась в местной школе.

Через полчаса стали доноситься звуки пулеметной стрельбы, очереди автоматов, уханье гранат. Шаповалов нервничал. Радиостанций в эскадронах не было, как и надежд на то, что телефонисты протянут провод по открытому полю. Штабная рация могла держать связь только со штабами дивизии и корпуса, только «вверх». Но ей, по понятным причинам, еще пока делать было нечего. Ждали красных ракет. Уже стало светать, а их все не было. Посланные в город два казака с задачей «Найти, уточнить и аллюр три креста обратно, доложить» пока не возвращались. Пулеметная и винтовочная стрельба в городе то вроде бы немного утихала, то вновь разгоралась.

— Товарищ майор! Товарищ майор! — вбежал в хату ординарец Шаповалова. — Три красные ракеты на левой окраине!

— Дурак! Какой левой? Восточной, западной или северной?

— А кто его знает, где тут север, где восток… Но ракеты я сам видел.

— Ну, как думаешь, комиссар, пошли в город?

— Не имея доклада о положении эскадронов? — спросил майор Медведев, заместитель по политчасти.

— А здесь мы ничего не высидим. Связи все равно не будет, и раненых что-то из города тоже не видно. Так что?

— Ну ладно, пожалуй, двинемся.

— По коням! — И Шаповалов первым вышел из хаты. На улице подозвал к себе командира взвода связи. — Отстучи быстренько в штаб дивизии: «Я пошел в город!»

Дядя Коля подвел мне Разбоя.

— Товарищ начальник, это что, в город? А не рано?

— Командир полка так решил. Мы пойдем вместе со штабом.

— Уж больно группа большая. Эскадроны-то в маскхалатах, затемно прошли, а мы-то, вон какая кавалькада. Как бы нам…

— Ладно-ладно, дядя Коля, как-нибудь проскочим. Кроме офицерской штабной группы, на дорогу вытягивались две батареи, будка связи и бронебойщики. Словом, все, что оставалось от полка в селе. Причем это треть общей массы, а две трети — лошади.

Больше половины пути прошли на рысях спокойно. С каждой сотней метров росла уверенность в том, что до окраины города мы дойдем без помех. Уверенность? А на чем она основывалась? Для полка это был первый бой. Первый… И для меня тоже.

Придержав чуть коня, я приотстал от штаба, чтобы со стороны посмотреть. В голове мелькнуло: «Ну, словно на параде или на показательных учениях. А что, если немцы остались на окраине? Наши-то затемно прошли в город, завязали там бой. Но окраины очищены или нет? Быть может, не случайно из города ни одного раненого не привезли и сам никто не пришел. Уж больно заметная наша кавалькада. Ее бы растянуть, рассредоточить…»

Я дал шпоры Разбою, догнал голову колонны, поравнялся с Шаповаловым и вполголоса высказал ему свои опасения. Он искоса посмотрел на меня, но по глазам можно было прочесть: «Эх и молод ты, брат, меня учить, да и зелен».

— Ничего, проскочим.

Придержав коня, я встал на свое место в третьей шеренге, а шли по-уставному, тройками.

До первых домиков на окраине оставалось метров 200–300. Слева, вдоль высокой железнодорожной насыпи, валялись сброшенные под откос сгоревшие вагоны, цистерны. И вдруг из-за насыпи, с левой стороны, из серой громады элеватора застучал крупнокалиберный по звуку пулемет, пули со свистом пронеслись у нас над головой. Пригнувшись в седлах, резко свернули влево, под насыпь.

— Слезай! — раздался чей-то крик.

— Спокойно! Без паники! Коноводам взять коней и галопом обратно, в деревню! Батареи! Справа от дороги, в поле! С передков и к бою! Лошадей убрать, пушки на руках! Огонь по элеватору! Диментман! Слышал команду? — прокричал начальник штаба полка майор Денисов.

Лев Диментман, почти мой ровесник, командир батареи 76-миллиметровых орудий, чуть пригибаясь, придерживая одной рукой полевую сумку, а другой кобуру с пистолетом, побежал к своим пушкам. Шаповалова в этот момент я не видел, спешился, отдал коня Николаю.

— Бери Разбоя и галопом в Рождествено. Понял?

— Товарищ начальник, а как же вы?

— Делай, что говорю! — крикнул я строже. — Тут город рядом, и пешком дойдем.

Николай, взяв в повод Разбоя, под прикрытием насыпи галопом поскакал назад в деревню.

Батарея Диментмана снялась с передков, лошадей галопом повели тесной группой в Рождествено, а расчеты засуетились у пушек. Через минуту несколько снарядов полетели в элеватор. Их разрывы хорошо были видны на его бетонной стене. Но как стоял он, так и остался стоять.

— Еще несколько выстрелов. Стало тихо. Решили двигаться к городу.

Но в этот момент из-за домов на окраине вылезли два танка. Чьи? Наши-то ведь тоже были в городе. Танки белые, крашенные под снег, и наши тоже. По типу не вдруг опознали, если бы наши «тридцатьчетверки», а то у нас были английские «Матильды» да «Валентайны» — подарок союзничков. Танки не двигались и не стреляли. Словно присматривались к нам, а мы к ним. Но вот на одном из них повернулась башня, раздался раскатистый выстрел, и одна из пушек Диментмана закрылась дымом разрыва. Тут же еще выстрел, еще, еще! Ужас какой-то! Минуты не прошло, все четыре пушки были разбиты. И это все у нас на глазах. Даже не верилось, что это правда, казалось, что все это так, несерьезно, как в игре, на занятиях…

— Пэтээрщики! К бою! — прокричал кто-то рядом. — Ложись за вагоны и по танкам огонь!

Я подбежал к казакам, помог им развернуть их длинное ружье около большой обгорелой цистерны. Лег, прицелился. Грохнули один за другим два выстрела. И почти тут же в цистерну влепился бронебойный снаряд и, пробив ее насквозь, с каким-то ревущим визгом пронесся над нами. Я оглянулся. Рядом никого не было. Куда и когда делись наши штабники и бронебойщики, я не заметил.

По полю к разбитым пушкам галопом неслась пара коней с большими пулеметными санями. Двое казаков, соскочив с саней, подбежали к пушкам, подняли троих или четверых раненых, уложили в сани. Кони пошли крупной рысью и почти поравнялись с тем местом, где за цистерной лежал я. Странно, но никакой стрельбы не было. И танки молчали. Я привстал и увидел сидящего на самом краю саней Льва Диментмана в разодранном, грязном полушубке. Поравнявшись со мной, он хрипло проорал:

— Лейтенант! Прыгай сюда, танки пойдут, отрежут, пропадешь!

С танков застрочили пулеметы. Пули рядом с санями вспороли снег.

Держащий вожжи пожилой казак, откинувшись назад, пытался чуть придержать коней. Я, мало соображая, правильно ли поступаю, прыгнул на край саней. Удерживая, Диментман обнял меня за плечи, притянул к себе. Головы наши почти касались. -

— Вот… мать! К чему приводят необдуманные решения! Разве можно было так открыто…

Удар!!! Опрокинулось куда-то небо. Стало темно и тихо. Зачем меня убили? Ну вот и отвоевался. Но сознание вернулось… Господи! Двадцать один год всего и прожил, да жизнь знал ли? И почему так мерзнут лохмотья кожи на животе? Разорвало пополам? Кончено… А как не хочется умирать… И как тихо… Где я? Почему нет боли?.. А чему же болеть, если разорван пополам… Буду считать… раз… два… три… до скольких досчитаю… А небо-то есть. Вот оно, серое-серое. А солнышка нет. Холодно. Почему мерзнут лохмотья кожи?.. Двадцать один… двадцать два… Нет, не умираю… Посмотрю, где ноги… далеко ли?