Деревню окружала пустыня — песчаные ребристые дюны, которые гладил ветер. То по шерсти, то против. Дюны каждый день менялись, а вот небо — нет. Оно было очень бледным, высоким, почти бесцветным. Я ни разу не видела ни единого облачка. Ни разу не пошел дождь. Ночью небо начинало меня пугать — таким оно было чужим и незнакомым. Самое сильное впечатление было, когда я увидела в нем Землю. Крохотный светлый шарик среди искаженных, совершенно незнакомых мне созвездий. Тех же самых, на которые я смотрела с Земли, только в другом ракурсе. Когда я увидела планету по имени Земля, я была близка к тому, чтобы заплакать. Мне захотелось убежать, но бежать было некуда. Я чувствовала себя ребенком, которого родители оставили на дополнительный сезон в пионерском лагере. И ни разу не навестили. Отчаянно захотелось домой, но я знала, что это невозможно.

Наши ужины. Мы всегда ели втроем — хозяева и я. Я сидела с ними за одним столом, ела то же, что они, сухое печенье из большой стеклянной вазы. Пила коктейли — всегда очень холодные. Когда я привыкла к ним, они стали мне казаться разными. А сперва я их не различала по вкусу. Ничего иного мы ни разу не ели.

За ужином мы почти не думали друг с другом. Хозяин ел очень мало. Разжевывал два-три печенья и все. Я помню его непроницаемый, отсутствующий взгляд и немного печальное выражение лица. Печальное и замкнутое — как у покойника в гробу. В такие минуты я остро ощущала, что ему очень много лет. Наверное, больше, чем я могу себе представить. Хозяйка ела почти жадно и, похоже, немного стеснялась своего аппетита. Ее живот был уже заметен.

Наши мысли. С хозяином я почти не думала. Если я задавала вопрос, он или отвечал прямо или думал, что не хочет отвечать. В конце концов я просто перестала к нему обращаться. Во время этих бесед я ощущала свою временность, конечность. Для него не имело никакого смысла думать с кем-то, кто скоро умрет. Он ничего не делал впустую. И я думала со своей хозяйкой.

Наверное до беременности она, как все марсиане, была замкнутой. Но сейчас чувствовала себя тревожно. Вероятно, поэтому я чаще замечала на ее лице какие-то эмоции. Как и мой хозяин, она не умела и не любила лгать и старалась отвечать на все мои вопросы. Я задавала еще один вопрос (конечно, только себе) любят ли они друг друга? Я никогда не замечала между ними ничего похожего на любовь. Он не брал ее за руку, не гладил ее великолепные черные волосы, ни разу не поцеловал. Думал с ней столько, сколько необходимо — чуть больше, чем со мной. И тем не менее, они ждали ребенка.

Именно о ребенке я ее и спросила. Я спросила, почему для благополучного созревания плода необходимо присутствие землянина?

Они ответила, что марсиане — очень древняя раса. Что она слышала, будто когда-то в землянах не нуждались. Но потом что-то стало происходить. Женщины беременели все реже, и стало очень трудно доносить дитя. Она, конечно, не думала прямо, что их раса вырождается. Она, как все марсиане, была очень горда своим происхождением. Но из ее объяснений следовало, что теперь для благополучного разрешения от бремени необходимо, чтобы ребенок во чреве матери постоянно ощущал волны существа другой расы. Человека с Земли.

— На Марсе теперь рождается один ребенок в пятьдесят лет, — честно подумала она. — Это очень мало. Весь Марс знает, что я беременна, и все ждут, когда я рожу.

Я также узнала, что они живут дольше людей в два-три раза. Что мой хозяин, по земным меркам, уже миновал двухсолетний рубеж. А она еще очень молода. И что на Марсе уже давно нет больших городов, все живут в подобных поселках. Я хотела подумать «вы вырождаетесь», но не смогла. Это было не так. Они не были похожи на вырождающийся народ. Ни на римлян периода упадка, ни на жителей покоренной Византии, пасущих свиней в развалинах дворцов. Ни на погибающее от голода и болезней африканское племя, ни на гниющих от жира и сифилиса таитян. Они не вырождались. Они просто очень давно существовали. Их кровь понемногу остывала, лица становились малоподвижными, возможно, отмирали какие-то чувства. Но они старились медленно, не быстрее, чем старится целая планета. Их Марс.

Однажды она меня удивила, потому что сама задала вопрос. Это произошло впервые. Она спросила, как беременеют и рожают на Земле. Я подробно рассказала об этом, начав с полового акта. Хозяйка слушала, затаив дыхание, даже чуть приоткрыв рот. Она была невероятна похожа на землянку — а я нарочно рассказывала рассчетливо и спокойно, наслаждаясь этим контрастом. Если бы хозяин увидел нас в этот миг, он был бы потрясен.

— Как же вам повезло! — подумала она, когда я закончила свой рассказ.

— Почему?

— У наших мужчин ничего нет, — призналась она, очень грустно и почти улыбаясь. — Мне было бы интересно посмотреть…

Так я узнала, что марсиане лишены того, что мы называем первичными половыми признаками. Мужчины и женщины в этом мысле устроены одинаково, и эти органы служат им не для совокупления, а только для отправления естественных нужд.

— Как же вы зачинаете детей?! — изумилась я.

— Если бы мы знали, мы могли бы рожать больше, грустно ответила она. — Это случается само собой, или не случается вообще. Это…

Она подумала что-то вроде «чудо», и удивила меня еще раз. Я не подозревала, что такая рациональная раса, как марсиане, знакома с этим понятием. И заподозрила, что не так уж они рациональны, как мне казалось сначала. Непорочное зачатие, безгрешное супружество… Для землян это, в самом деле, чудо. Символ святости. Для марсиан это, наверное, беда. Беда, о которой не спорят, которой, возможно, даже гордятся, но которая заставляет их идти на убийство землянина, чтобы сохранить жизнь еще нерожденному ребенку. И разве не чудо, что маленькому марсианину необходимо ощущать волны человеческой мысли, земного тепла, чтобы выжить и сформироваться? Впрочем, всеобщая телепатия — уже вполне достаточное чудо, чтобы удивляться чему-то еще.

В тот вечер, когда вернулся хозяин, к нам пришли гости.

Они приходили в строго определенный день. Я бы сказала «день недели», если бы они считали время неделями. Но день всегда был определенный. Я уже знала его и ждала. И как сейчас, я помню эти вечерние собрания, так непохожие на земные. Признаюсь, что вспоминая их, я ощущаю какую-то ноющую тоску. Беспричинную, почти унизительную — ведь я была только незначительной деталью этих сборищ. Чем-то вроде системы жизнеобеспечения для своей хозяйки. Но никто, никогда не дал мне этого понять — ни взглядом, ни мыслью. Они были безупречны. И я вспоминаю их с тоской.

Мужчины садились вокруг большого стеклянного стола и начинали играть в перья. Зрелище, на земной взгляд, было странное. Восемь-десять мужчин, одетых в черное, сидят вокруг стола, безучастно глядя на лежащие перед ними цветастые перья. Никаких птиц на Марсе я не видела, но перья были несомненно, естественного происхождения, а не поддельные. И наверняка — старинные и очень дорогие. Прикасались к ним очень бережно, с уважением. В этой игре было что-то аристократическое, и играли в нее только мужчины. Правил я так и не узнала (подозреваю, что моя хозяйка сама их не знала), но внешне игра заключалась в том, что время от времени кто-то протягивал руку и перекладывал какое-то перо на другое место. После этого все опять глубоко задумывались — бог знает, о чем. Это было бы смешно, если бы не производило впечатление глубокой серьезности. Что-то вроде шахмат — десять игроков за одной доской. И полное безмолвие — я не слышала в это время их мыслей. Они думали про себя.

Кстати, когда я привыкла к телепатии, меня перестал удивлять эффект, который возникал во время этих вечеринок. В гостиной находилось человек двадцать, а то и больше. Они думали друг другу — как люди друг с другом говорят. Но мысли — это все-таки не слова, они не заглушают друг друга, не путаются, как при обычном разговоре. Гул множества мыслей был удивителен — я слышала всех сразу и понимала каждого в отдельности, без всякого труда. Это было очень необычно, пока не стало простым, как все на Марсе.