— То может быть, — засомневался и Мстиславский. Он с правителем никогда не спорил, оттого и крепко на своем месте сидел.

— Дозволь, государь правитель и ты воевода набольший, я свою тысячу подниму и к стану их в Коломенском схожу, — молвил тысяцкий Янов. Он казался спокойней других. Приближение боя, схватки делали его, опытного бойца, спокойнее и выдержаннее. Что бы там ни задумали татары, он их не боялся. Со своими молодцами — лихими конниками — он черта готов был воевать.

Помялись немного правитель с воеводой набольшим и согласились с тысяцким — послали его в дело. А русский стан уже весь поднялся на ноги и на Москву побежали гонцы с приказом набивать пушки градские, разжигать фитили, быть готовым к татарскому приступу среди ночи.

Москва всполошилась. Люди бежали за укрытия стен и земляных насадов, ратники надевали брони, пушкари спешно набивали пушки порохом, подтаскивали ядра, стрельцы заряжали пищали. На стенах запалили несметное количество факелов — все было в огне и дыму. Москва готовилась к бою. И вот — началось. Со стороны Данилова монастыря долетели сначала звуки конского топота неведомого войска, а потом ударили походные пушки гуляй-города.

— Ну, пали! — первым подал команду дьяк пушкарского приказа, начальник над всеми пушкарями русскими Иван Тимофеев.

— Да куцы палить-то? — спросил у него стрелецкий сотник Фрол. — Темень-то какая, ни зги не видать.

— Все едино, пали! — отвечал ему Тимофеев. — Хоть отпугнем нехристей, пусть видят силу нашу огневую.

Сотник побежал по стене Китай-города к своим пушкарям.

— Пали! — на ходу кричал он. Пушкарь Иван Дрозд давно уже снарядил свою пушку добрым картузом черного пороха, а ядро не клал, все едино — в ночи не видать, куда стрелять. Теперь он скоро помешал угли в горшке, сунул туда конец железного прута, накалил его добела и после воткнул прут в особую дырку в казенной части орудия. Огромная медная крепостная пушка, по прозванию Гамаюн, ахнула тяжким ударом грома, выдохнула всей своей могучей статью столб белого дымного пламени, но не сдвинулась с места, так как была наглухо закреплена в мощном деревянном станке. Ей отвечали другие орудия Китай-города и Белого города Москвы.

Хан татарский Казы-Гирей, как услышал крики «Иблис! Иблис!», выбежал из шатра, но уже не увидал небесного дива. Блюдо черное невидимо унеслось за облака. Но всполох в ордынском стане не прекращался. Страшный грохот, доносившийся со стороны Москвы, заставлял предполагать, что урусы пошли в битву. С вершины коломенского холма хан видел московские стены, которые все были озарены вспышками крепостных орудий. Ему донесли, что к Коломенскому приближается неведомого числа конное войско, а орда бежит, невозможно собрать даже охранную тысячу ханской ставки.

— Где мой возок?! — заорал хан. — Возок!!! Собачье отродье! — и, не обращая внимание на боль в раненом плече, на то, что был плохо одет, бросился с холма вниз по узкой стежке в направлении к обозам.

Великое бегство татар из-под Москвы свершилось. Конным дворянам Василия Янова не пришлось даже срубиться с ордынской сторожей. Все бежали сломя голову, как безумные. Бросили все награбленное добро, бросили весь полон, бросили турские пушки. Ханская ставка, мурзы и царевичи бросили шатры богатые. Припасы воинские, доспехи, оружие, узорчатые ткани и нарядное платье богатых ордынцев и бе-серменских купцов, что шли вместе с крымским войском, намереваясь перекупать богатую добычу и полон, — все, все было брошено в страшном беспорядке, великом всполохе, который объял крымский стан.

Когда русские всадники подскакали к коломенскому холму, в бывшем ордынском становище царила полная тишь. Лишь выли брошенные напуганные собаки, да кой-где бродили потерянные лошади. Русская тысяча простерлась полумесяцем по луговине у холма, и в наступающих предрассветных сумерках четко выделялись черные силуэты всадников. Воевода Янов наказал дозорным обскакать ордынский стан, посмотреть — нет ли там кого. Вскоре сторожа вернулась, всадники были веселы, занимающаяся заря золотила их лица, и золото светилось в русых волосах.

— Батюшка воевода! — кричал дозорный десятский. — Нет николи нехристей, а все добро брошено! Добра-то, добра — неисчислимо!

— Ладно вам, крохоборы! — зычно крикнул тысяцкий Янов. — Сказывайте, как там полон русский, целы ли люди наши?

— Весь полон жив и здоров, все и женки, и мужики наши, и детки — все счас путы режут, разбега-аются! — аж запел десятник. Конь под ним плясал, и казалось, не было бессонной ночи, тяжкого ожидания битвы, бешеной скачки к Коломенскому.

— Ну, добро, — воевода неторопливо, в окружении своих бойцов поехал по татарскому обозу. Вскоре он уже был у толпы русских полоняников. Полоняники уже освободились от пут, коими были связаны на ночь, и теперь сторожко оглядывались вокруг, боясь еще разбегаться. Внимание Василия Янова привлекла молодая женка, красовитая, в холщовой длинной рубахе, со светлыми волосами и с ременной петлей на шее, которую она еще не успела содрать — крепко вяжет орда. Он подъехал к ней, хотел спросить что-то, как вдруг к нему споро подскакали два всадника, а на передке у одного из них сидела девчонка махонькая, та самая, которую Алешка Воротынский в гуляй-город посылал. Женка та, как увидела девчонку, то как закричит, да как бросится к ней, да как схватит ее прямо с конской холки, да слезами зальется. Воевода спросил:

— Что, никак, дочерь это твоя?

— Дочка, дочка моя единственная, — заливалась слезами женка, — давеча захомутали меня ордынцы, а она бежала, куда не знаю. Я уж мыслила — ввек ее не увижу, кровиночку мою.

— Ладная у тебя дочка, — молвил воевода. — Она нынче дело великое сделала, воина моего, сына боярского спасла.

Он помолчал немного, а потом запустил руку в кошель, что на поясе у него висел, вытащил пригорошню серебряных рублей, взял женщину за руку и вложил деньги ей в ладонь.

— Возьми, — молвил он глухо, — избу себе отстроишь, а может, и мужа найдешь.

Он уже отъехал от толпы полоняников, когда вдруг обернулся и еще раз посмотрел на светловолосую женщину с ременной петлей на шее и маленькую девочку рядом с ней.

Уже совсем рассвело. Летнее утро над Москвой было какое-то теплое и тихое одновременно. Из русского стана у Данилова монастыря подошли новые отряды конного войска. Следом за ними валила пешая рать. Годунов правитель распоряжался вовсю, от него во все концы скакали конные вестники с поручениями да приказами. Василия Янова с его отборной тысячей уже не было в Коломенском. Он ушел в угон за татарами, преследовать отступающую орду.

Хан Казы-Гирей задержался на переправе через Пахру. Как стали переправлять его возок, то никак не могли плот сколотить, а русские — вот они. Спешно набрали царевичи татарские охранную тысячу, всех собрали, кого смогли, и навстречу Янову их бросили. На широких лугах вблизи тихой, мелководной Пахры разгорелась последняя битва. Янов посмотрел на близящихся татар, махнул рукой своим сотским.

— Руби их всех, мать их в душу!

Русские конники неторопливо, на рысях, рассыпались широкой волнистой линией, вынимали сабли, готовились рубиться.

Молодой татарский воин Аслан первый раз был в набеге на Русь. Ему было семнадцать лет, он жил в ауле близ Кафы, там, где виноградники устилают сизозеленым ковром тесные горные долины и круто обрываются к морю. Там, бывало, режешь спелые, зрелые янтарные кисти и смотришь на море, на голубую блещущую гладь. А там по глади морской весело бежит белый кораблик куда-то далеко в сказочные страны. Каждый год уходили молодые татарские воины-аскеры в ханское войско. А ханское войско уходило в набег на неверных. Так было заведено от века, и никогда не задумывался Аслан, а правильно ли это. Человеку не надо много думать. Аллах все обдумал, когда создавал этот мир. Так всегда казалось Аслану, и весело было ему идти по русским землям, весело было рубиться у стен гуляй-города, тащить в полон русских девок, весело было есть печеную на углях конину. Молодому все хорошо. Но вот теперь, когда страшные урусы на гнедых рослых конях приближались неторопливо к нему и сам он неудержимо летел встречь им, тут ему стало страшно, и сабля невольно каменела в руке.