Над Москвой медленно сгущалась вечерняя мгла. Московский посадский люд, весь день проторчавший на стенах, расходился по домам. Потоки людей шли от стен Белого города и от земляных насадов Замоскворечья. Это все было городовое ополчение, слободские ратники: кузнецы и гончары, медянщики и плотницких дел мастера, оружейники и ткачи, красильщики и хлебопеки. Смутно было на сердце у людей. Помнилось еще страшное нашествие орды в 1571 году. Тогда Грозный царь отбыл в Ливонию, чтобы самому вести полки на поляков, да и увел с собой всех ратных людей. Как уходил царь с полками в ливонскую землю, то приказал выкатить на Пожар бочки с пивом, поставили ушаты с медовухой, вынесли снеди всякой в корзинах, ешь не хочу! Сам обходил ряды, ласков был с людьми, обещался вскоре назад быть с великой славой да с замирением. После стоял службу в Покровском соборе, что на рву, а как с крыльца сходил, то Ванька блаженный юродивый, что завсегда на соборной паперти и зимой и летом обретался, в ноги-то ему кинулся, да как заревет белугою: «Уж ты, говорит, великий царь, зачем Москву-то кидаешь, уж пропадем мы все без тебя, загнием». Усмехнулся тогда царь и ласково так говорит юродивому: «Небось не загинете! Вот я вам воевод оставляю!» — и на Ваську Грязного с Михаилом князем Черкасским показывает. А юродивый как посмотрел на них, так и еще пуще слезами заливается. «А с ними и подавно загнием!» Нахмурился тогда царь, посуровел, но промолчал, а сходя с крыльца, поклонился юродивому и сказал: «Молись, Ванька, за меня!» И поехал после на перевоз через Москву-реку в Данилов монастырь поклониться гробу Данилы Московского, первого князя на Москве.

В палаты царицы Ирины быстрым шагом, как всегда хаживал, вошел правитель государства Российского боярин Борис Феодорович Годунов. Был он волосом черен, а лицом скуловат. Подозревали у него татарскую кровь, да и сам он от этого не отрекался, числил свой род от некоего князя ордынского, что после в московскую службу перешел. А там Бог весть! Царь Феодор Иоаннович полностью ему вверялся.

— Государь, — глуховато сказал Борис, — сильны ныне татарове. Великое войско крымское се дни подступила под Москву, что делать будем?

— Одна надёжа Господь! — Тонким голоском воскликнул Феодор. — Молиться будем!

— Мольбою делу не поможешь, сила надобна. Ныне я все ополчение дворянское да боярское поднял, все под Даниловым стоят, ан веры нет, что татар одолеем. Силен Казы-Гирей, есть весть, что турские люди с ним во многом числе и пушек великое множество.

— Пронеси Господь! — истово закрестился Феодор. — С нами крестная сила, сей вечор прикажу поднять иконы святые, да хоругви и обойдем все стены градские. Сам пойду.

— Это дело, — поморщился Годунов. — Да другое у меня на уме. Указ, государь, надобен. Указ о сборе ополчения земского, всей землей на орду навалиться надобно, тогда одолеем.

— Борис, что земные наши старания, ежели Господь нам не поможет, а Господь поможет, перышком махнет — и силы вражьей как не бывало.

Годунов вдруг увидел, как лихорадочным блеском загорелись глаза царя, как рьяно он крестится десницею, а шуйцей нежно поглаживает Жития святых. На царя нашел приступ молитвенного рвения. В такие минуты убеждать Феодора делать что-то другое, кроме дел богослужебных, было бесполезно. И Годунов, бывший царский постельничий, век проживший между секирою и плахою царского окружения, верхним чутьем понял — надо ловить миг, надо царскую блажь себе на пользу обратить. А поэтому делу он был великий мастер.

— Что ж, государь, подними иконы святые, обойди стены Белого города. А мы, батюшка, с силами нашими малыми пойдем на ворога. Коли Богородица осенит нас победою, стал быть с нами Бог, с нами правда. А я полки не покину в эту ночь. Главой их буду.

Хитро сказал Борис, хитро и задумал. Царь в эту ночь за воинство молиться будет, Бога просить, а во главе воинства кто? — Он, Борис. Значит, за него, за Бориса, царь молиться будет. За Бориса, а не за князя Феодора Мстиславского, который есть по чину набольший воевода русский. А воинство немалое ныне под Даниловым стоит. «Пожалуй, и без земской рати, без лапотных воинов обойдемся» — раздумывал Борис. — А наградит Господь нас победой, значит меня наградит, значит со мной Бог!»

Хитер был Борис, хитер и горд несусветно. Но и гордость свою умел до времени прятать, и Богом умел прикрыться. А Бог терпелив. До времени.

Вот и во времена Грозного царя Бог-то терпел, терпел опричнину эту злодейскую, да не вытерпел. Покарал Москву великой карой. Как ушел тогда в апреле месяце царь в ливонскую землю, то уж в мае был Девлет-Гирей под Москвой. Ан силы-то нет! Едины опричники токмо остались. А опричное войско токмо на грабежи да на расправы скоро. А супротив настоящего ворога слабы оказались воеводы опричные. Взял тогда крымский царь Москву. Един Кремль отбился, а весь посад пожгли нехристи. Народу сгибло тьма. Потом трупы хоронить некому было, по реке спускали. Так река Москва трупы хрестьянские вместить не могла, из берегов выступила. Сказывают, до восьмисот тысяч тогда русских людей сгибло, а ежели и врут, то ненамного. Вот тогда и задумался Грозный царь-то, понял, что терпение Божье не безгранично, наказал слуг адовых, опричников проклятых, головы-то им посек, а саму опричнину извел. Тогда народ радовался. И Бог смилостивился над Русью, наказал нехристей татарских поражением. Как на следующий год снова пришел Девлет-Гирей под Москву, то воевода Воротынский иссек всю их рать на реке Лопасне у Молодей. Тогда татарове поостереглись боле на Москву ходить. Да, видно, забывчивы крымцы, снова со всей ратной силой подступили. Что-то будет?

Алешка Воротынский очнулся, уж когда стемнело. Плечо сильно болело, но кровь уже не шла. И самое главное — все плечо и рука были перевязаны какой-то холщовой тканью. Перевязаны были неумело, но крепко, и сам он лежал не на голом песке, а под голову было подложено седло с татарского коня. Не сразу Алешка разобрал, кто это о нем озаботился, а потом видит — девчонка махонькая, та самая, которую он от татарина упас, у бережка сидит и на него смотрит.

— Что, дяденька, больно? — участливо спросила девочка.

— Ништо, ответил Алешка. — Одно плохо, до своих мне не добраться. А что, никак ты это меня всего замотала?

— Я, — потупилась девочка, — весь сарафан вон извела.

— Э, да ты нагая вся, то плохо, как же ты до Москвы теперь добежишь?

— А пошто мне, дяденька, на Москву бечь? — спросила девочка.

— А то, что побежишь ты сейчас к Данилову монастырю, туда, где воинство наше все стоит, прямиком к гуляй-городу, да найдешь там тысяцкого Василия Янова, да скажешь ему, что сын боярский Алешка Воротынский раненый лежит у Котлов на бережку да подмоги ждет.

Девочка испугалась, аж задрожала вся и тоненьким голосочком ответила:

— Нет, дяденька, не побегу. Страшно уж больно. Тамо весь седнишний день пушки великие палили, тамо мертвяков везде полно, уж больно я мертвяков боюсь.

— Да не боись, дура, мертвяки тебе ничего не сделают, ты живых бойся, татар стерегись, да и наших жеребцов опасайся.

Алешка помолчал немного, подумал, посмотрел на худое, бледное тельце девочки и сказал:

— Ты вди, пошарь в сумах татарских, найди там себе одежку какую нито, прикройся.

Девчонка побежала к падшему татарскому коню, вытащила из сум ворох шмотья, разыскала там сарафан какой-то дорогой с шитьем многоцветным, да сарафан-то великоват оказался, запуталась в нем девчонка. Догадалась подол оторвать, и так вроде ничего стало. Алешка посмотрел на это пугало огородное, вздохнул и сказал вдруг:

— Ежели сполнишь все, я тебя к себе возьму, в усадьбу свою отошлю, будешь там сыта и при деле. — Потом помолчал немного да вдруг и говорит: — Да и вот еще что. Тамо дозорные у гуляй-города кликать будут: кто идет? — дак ты кричи: Москва! Москва! А то стрелят еще.

Девчонка вся дрожала аки лист осиновый, но, видно, уже смирилась со своей участью и не противилась. Алешке еще что-то хотелось отмолвить ей, но он сомневался. Наконец преодолел свои сомнения и сказал: